— Вы… отпускаете меня?

Генеральный прокурор похлопал Таггерта по плечу.

— Гарольд, мы ведь не звери. Понимаем, на тебя давили со всех сторон, и ты не выдержал напряжения. Такое может случиться и с лучшими из нас. Ведь ты подписал соглашение?

Секретное соглашение обязывало Таггерта в течение ближайших пяти лет потратить семьдесят пять процентов своих финансовых средств, оплачивая строительство госпиталей, школ, детских садов, театров, музеев, консерваторий и прочих социальных объектов. Гордон ничуть не сомневался, что однажды отставной губернатор по праву заслужит почетное звание филантропа и мецената. Уж не говоря о том, что это была стократ лучшая альтернатива долгосрочному тюремному заключению и конфискации имущества. К небывалому раздражению Гордона, Таггерт все еще дергался и трепыхался. То ли это был признак исключительного мужества, то ли — очередное доказательство феноменальной подлости, трусости, гнусности и глупости.

— Я подписал эту бумагу под чудовищным давлением! Документ не может иметь юридической силы!

У Гордона заканчивалось терпение. Да и его запасы великодушия были далеко небезграничными. В довершение всего, Таггерт оскорбил его не только, как человека, но и как юриста.

— Я лично, до каждой запятой, составлял эту чертову бумагу и, значит, она безупречна, как сама безупречность! К этому документу не придерутся даже ангелы на Страшном Суде! И, даже если это не так — хотя это так! — что ты станешь делать? Побежишь жаловаться мамочке? Я уже сыт тобой по горло! Давай закончим эту комедию раз и навсегда. Или ты убираешься отсюда своими ногами. Или тебя выведут в наручниках, а предварительно господин Бенцони проломит тебе череп этим ужасно тяжелым портфелем, битком набитым компроматом на тебя и твои темные делишки! Что тебе непонятно. Все понятно? Тогда прощай.

После того, что Гордону пришлось пережить за минувшие дни, ничто на свете больше не могло потрясти его и напугать. Столь самонадеянно думал он, и жестоко ошибался. Ибо, когда ушей его достигли эти звуки, колени его сделались, будто мятное желе. А это Виктория, утонченная аристократка в двадцатом поколении, бранилась, как базарная торговка рыбой.

— Что значит — занят и не может меня принять? Вы знаете, кто я? Я — его жена!

Гордон как раз подписывал постановление, согласно которому Топи объявлялись заповедной зоной и передавались в ведение администрации губернатора. Размах браконьерства там уже достиг такого размаха, что требовалось вмешательство уже не столичных, а федеральных властей. Все предыдущие годы своего правления Таггерт избегал решения этого вопроса. Не иначе, браконьеры ему доплачивали тоже. Впрочем, когда Гордон услышал певучий, как свирель, голос благоверной, все мысли махом вылетели из его головы.

— Да пустите же меня! Пустите! Тупицы!

Грянул гром, засверкали молнии, и в кабинет ворвалось прекрасное торнадо. Многие женщины растерялись бы, окажись они в месте, полном высоких чиновников, сотрудников спецслужб и генералов. Но не Виктория, которая выглядела сегодня ослепительно в длинном струящемся платье цвета зеленого чая. Она хлопнула длинными ресницами, и через пару секунд все эти сильные, волевые и умные мужчины забыли, кто они, где они, зачем пришли, и принялись наперебой отпускать Виктории неуклюжие и цветистые комплименты, что-то молоть про замечательный летний денек и чудесную погоду, спрашивать, не желает ли она стаканчик прохладительного или рюмку горячительного.

— Нет! Я хочу поговорить с мужем!

— Мы здесь немного заняты, — сказал Бенцони.

— Заняты, говорите? А как с голыми девками кувыркаться, вы всегда свободные? Эй, ты, вернись! — гневно крикнула Виктория, обнаружив, что муж под шумок выбрался с другой стороны письменного стола и подполз к дверям. — Стой! Кому я сказала?

Гордон резво вскочил на ноги, рывком распахнул двери, стремглав вылетел в коридор и побежал. Виктория бросилась следом.

— Ах, ты! Вернись! Дубина! Олух! Подлец!

К тому времени, как они оба оказались на улице, Виктория изрядно выбилась из сил. Нелегко пробежать десять лестничных пролетах в туфлях на высоких каблуках. Шумно дыша, она присела на нагретые солнцем ступени. Вымощенная массивными белыми плитами площадь совершенно опустела, и казалось невероятным, что утром здесь неистовствовала многотысячная толпа. Гордон остановился неподалеку, поддел носком сапога камешек и отшвырнул.

— Устала, птенчик? — спросил он.

— За… захлопнись, — с трудом выговорила Виктория, силясь отдышаться. — Иди сюда.

— Нет. Я лучше постою здесь.

— А у меня есть для тебя что-то вкусненькое, пупсичек.

— Нет. Во второй раз я на это не попадусь. Придумай что-нибудь другое. Я тебя знаю. Ты возьмешь мои яйца. И приготовишь. Всмятку.

— Ладно. Бургомистр заехал к нам сегодня, сразу, как его выпустили из тюрьмы, и все мне объяснил. Он держался за почки… наверное, это его больное место. Он все твердил мне, Гордон, что вовсе не хотел подставлять тебя… мол, это нелепая, прискорбная случайность.

В узких кругах местной политической элиты пристрастие бургомистра к юным девицам нескромного поведения отнюдь не являлось тайной за семью печатями, как и его привычка уединяться с ними в роскошном охотничьем домике в Топях.

— По-твоему, я должен ему верить? — спросил Гордон хмуро.

— Само собой, не должен. Ты не должен верить никому. Кроме меня. Ведь я твоя жена, — сказала Виктория и состроила самую умильную мордашку, на какую только была способна.

Гордон помедлил секунду, но подошел, сел рядом и закрыл глаза, стоически ожидая оплеухи. Но Виктория достала из сумочки платок, опрыскала своими духами и начала тереть ему лицо. Это было лучше оплеухи, хотя… не слишком.

— Что ты делаешь?

— Потерпи. Ты весь перепачкался в какой-то грязи. И копоти.

Гордона оскорбили и унизили, уволили, швырнули в грязь, заломили руки за спину, надели наручники, били ногами, затолкали в тюремную камеру, пырнули ножом, он четыре дня толком не спал и не ел, и ему настоятельно требовалась горячая ванна. Теперь оставалось вспомнить, почему он мечтал заниматься политикой. Виктория тем временем пошарила руками по его жаркому телу и тихо вскрикнула.

— Что такое? У тебя кровь? Ты ранен?

— Ерунда. Пытался донести до людей добро и истину… ну, они слегка разозлились из-за этого.

— Неблагодарные людишки, — проговорила Виктория ожесточенно.

— Ты неправа. Не все люди неблагодарные свиньи.

— Не все? Разве? А что с Таггертом? Почему ты его отпустил? Окажись ты на его месте, он бы тебя ни за что не пожалел.

— Знаю… но, дело в том, что я лучше его. Гораздо лучше. Гораздо! Я гораздо лучше многих. Гораздо! Лучше! Ты ведь поэтому и вышла за меня?

Виктория слегка смутилась.

— Не хочу с тобой спорить, пупсик… не сейчас… отчасти… но, главным образом, потому, что у тебя такая крепкая, аккуратная, твердая, подтянутая зад…