А оказалось — всего лишь комнату, да и матери здесь нет. Узнаю Геральдину. Она постоянно лжет и преувеличивает…

Госпожа Бёттнер открывает дверь одной из комнат.

— К вам гость, фройляйн! — Она пропускает меня в комнату. — Принести чаю?

— Да, пожалуйста.

Это голос Геральдины. Спустя мгновенье я вижу ее. Кровать стоит у окна. Она накрасилась как обычно (с тройным перебором), на ней черная с кружевами ночная рубашка. (Где же гипс?) Геральдина сидит в кровати, опираясь на гору подушек. Перед кроватью празднично накрытый на двоих стол. Цветы. Пестрые салфетки. Дешевый фарфор. Поднос с песочным тортом. Сигареты…

Дверь за мной закрывается.

Геральдина улыбается. Лицо у нее очень бледное, щеки впалые, но выглядит она лучше, чем я мог себе представить.

— Хэлло, — говорю я.

Она продолжает улыбаться, но по щекам бегут слезы. За окном церковь, кладбище, громадный серый каменный ящик посреди голого парка (это, должно быть, неврологическая клиника), а за всем этим грязные, серые воды Майна.

— Оливер, — говорит Геральдина. И повторяет шепотом: — Оливер.

Она протягивает ко мне руки.

Ее рот открывается. Я наклоняюсь и быстро ее целую. Точнее, я хочу ее быстро поцеловать, но она цепляется за меня, ее губы впиваются в мои, и поцелуй получается долгим. Ее дыхание учащается. Я гляжу в окно на неврологическую клинику, церковь и серый Майн. Это самый худший поцелуй в моей жизни.

Наконец-то он завершился.

Геральдина сияет.

— Оливер! Я так рада! Я без ума от радости! Я невероятно быстро поправляюсь, врачи говорят — это чудо! Позвоночник сросся абсолютно правильно. С меня сняли гипс. Глянь!

В следующее мгновенье она уже спустила черную ночную рубашку. Ее груди подрагивают. В глазах Геральдины вновь появляется хорошо известное мне безумное выражение.

— Погладь их… Поцелуй их…

— Эта Бёттнер может войти в любой момент…

— Ну, разочек… быстренько… Ну, пожалуйста… Ты не можешь представить себе, как я этого ждала.

Я целую ей груди. Она стонет. В этот момент за дверью раздаются шаги. Я еле успеваю шлепнуться в кресло. Геральдина натягивает на себя одеяло. В комнату входит госпожа Бёттнер. Она принесла чай. Молча поставив на стол чайник и зыркнув на меня злым взглядом, госпожа Бёттнер выходит.

— Чего это с ней?

— С ней? Это с тобой.

— Что?

— Помада на губах!

Я провожу тыльной стороной ладони по губам. На руке остается красный след. Геральдина смеется.

— Сядь ко мне.

— Послушай, я не хочу нарываться на скандал.

— Ты только сядь ко мне, возьми мою руку и больше ничего. Я несчастная калека. Я бы и не смогла! Все так еще болит… Иди, не бойся!

Я присаживаюсь к ней на кровать. Наливаю две чашки чая. Я держу ее за руку. Она неотрывно смотрит на меня. А я по мере возможности смотрю мимо нее. Снежно-водяная завеса за окном становится все плотнее. Я собираюсь подать ей чашку.

— Не надо! Я сама. Посмотри!

И она показывает, как она сама может держать свою чашку.

— Я уже могу стоять, ходить и наклоняться. Только бегать пока еще не могу.

— Как здорово; Геральдина!

Я не выдерживаю ее взгляда, улыбаюсь и оглядываю комнату, в которой стоит безвкусная мебель и множество фарфоровых безделушек, а на стене висит картина с альпийским ландшафтом. И оленем.

— У тебя здесь мило.

— Не шути!

— Нет, правда…

— Здесь отвратительно! Не говори так! Эта комната! Эта старуха! А вид из окна… Это ты называешь милым.

Глоток чаю. Но поможет ли он мне собраться духом? Я должен поговорить с Геральдиной. Прямо сейчас. Немедленно. Не сходя с места.

Нет, не сейчас.

Надо подождать немного.

Вот такой я трусливый пес. Такой вот жалкий и трусливый пес.

А она снова гладит мою руку, и одеяло сползает вниз. Как бы она и ночную рубашку не того… А вот и ночная рубашка соскальзывает…

— Ты боишься старухи?

— Да.

Геральдина натягивает на себя рубашку.

— Какой ты хороший.

— Почему.

— Потому что ты думаешь обо мне.

Ее ладонь гладит мою руку: вверх и вниз, вверх и вниз.

— Геральдина, разве ты не сказала мне по телефону, что твоя мать сняла квартиру?

— Моя мать…

Нечасто мне приходилось видеть в чьем-нибудь лице столько горечи.

— Что произошло? И где она вообще?

— В Берлине. У своего мужа. С самого нового года.

— Но все думают, что она живет с тобой.

— Да, она мне пообещала! Когда я еще была в больнице. Потом она перевезла меня сюда. Квартира? Еще чего захотел! «Нет денег, деточка! Приходится экономить!» — Геральдина пожимает плечами. — Ты же знаешь, ее второй меня терпеть не может. Он посчитал, что и одной комнаты вполне хватит. Пока она была здесь, она спала на диване. Потом он потребовал, чтобы она вернулась. «Тебя уже давно нет дома! Либо я, либо твоя девка!» Телефон стоит в прихожей. Я слышала, как они препирались. Но в Берлин она все-таки вернулась! — Геральдина передразнивает свою мать: «Теперь тебе почти уже совсем хорошо, моя маленькая. Теперь я могу с чистой совестью оставить тебя у милой госпожи Бёттнер». — И снова своим голосом: — Потом еще полчасика поскулила, что, мол, она должна думать и о своем браке, что при разводе право на мое воспитание в конечном счете было присуждено не ей, а отцу, что она должна вести себя разумно, чтобы не злить этого мужика в Берлине, поскольку он жутко ревнив и чего доброго в отместку начнет ходить по бабам, и, наконец, припомнила о поведении моего отца.

— Что значит — о его поведении?

Слава Богу, что момент, когда мне придется сказать ей все, оттягивается и оттягивается. Какой же я трусливый пес!

— Я же тебе говорила, что на Рождество он должен был приехать ко мне с Кап Канаверал?

— Да. И что?

— С первой же минуты они стали ссориться. Они постоянно орали друг на дружку. Отец хотел, чтобы мать развелась. Он сказал, что может найти работу и в Германии. В каком-нибудь институте. Мать сказала, что больше никогда не разведется. За что отец надавал ей оплеух. И это на Рождество! — Геральдина смеется. — После вручения подарков. У них обоих не все в порядке. Вон в том углу стояла рождественская елка. Мать вопила так громко, что старуха пригрозила вызвать полицию. Это было самое прекрасное Рождество в моей жизни. А как ты отпраздновал?