— Еще один двойной…

— Сейчас, месье.

Господа наперебой приглашают тетечку. Она никому не отказывает. И с каждым танцует так, словно она его любовница. Так, собственно, всегда и было. Мой отец сидит за столом с осоловелым взглядом, пьет шампанское, поднимая в ее сторону бокал и желая ей здоровья. В какой-то момент другие пары удаляются с танцплощадки, а на ней остается лишь тетя Лиззи с каким-то молодым человеком. И они выдают потрясающую румбу, тут надо отдать справедливость.

Вся публика хлопает, и больше всех — мой отец. Когда Лиззи после очередного танца возвращается к столу, он каждый раз целует ей руки. После румбы она приводит с собой молодого партнера. Тот присаживается за стол, дует отцовское шампанское и ведет себя так, словно моего предка тут вовсе и нет. Папаша внезапно бледнеет и вскакивает. Тех двоих за его столом это не волнует. Мимо меня мой предок, шатаясь, идет в туалет. Меня он не видит.

За столом молодой человек изощренно целует тетеньке ладони, а потом шею. Он что-то пишет на клочке бумаги. Конечно же, телефонный номер и адрес. Она прячет записку. Потом они идут танцевать. Когда отец возвращается, за столом никого нет. Интересно, мать уже спит? Может быть, во сне она разговаривает с доктором Валлингом о том, какой будет свадьба, после того как мой отец помрет, а тетя Лиззи будет сидеть в тюрьме?

— Ча-ча-ча! — весело кричат музыканты.

Около пяти часов утра начинаются выступления. Выходят и раздеваются черные, коричневые и белые девушки. Они дают себя раздевать. Раздевают друг друга. Блондинка раздевает черноволосую. На блондинке коротенький черный дождевичок. Она необычайно нежна к черноволосой. Поцелуи. Объятия.

Когда черноволосая раздета догола, блондинка сбрасывает с себя плащик и тоже оказывается совершенно голой. Они принимают позу, в которой женщины любят друг друга. И свет гаснет.

Это представление взволновало всех мужчин. И всех женщин тоже. Кроме одной — тети Лиззи. Лишь во время следующего номера она получает то, что ей причитается. Изображается сцена из жизни гарема. Но такого, где все наоборот. Голая девушка гоняет по сцене трех почти голых отлично сложенных парней. В руке у девушки длинный бич, которым она все время щелкает, заставляя его пролетать в считанных миллиметрах от мускулистых тел юношей. Лиззи начинает пить один бокал за другим. Ее охватывает волнение. У нее шевелятся губы и нервно подрагивают ноздри. Лиззи что-то говорит моему предку. Тот машет официанту и начинает вдруг страшно торопиться. Выждав окончание номера, они уходят. Пальто уже были для них приготовлены.

Теперь Лиззи, видимо, тоже пьяна. Оба проходят совсем рядом со мной. Я наклоняюсь к ним и говорю:

— Счастливого праздника!

Но они меня не слышат. Они меня не замечают. Мой предок швыряет вокруг себя купюрами. Официанты раболепствуют.

К микрофону подошла певица. После первых тактов музыкального вступления я уже знаю, что она будет петь.

— Счет!

— Сейчас, месье.

У барменши работы невпроворот. Я кладу деньги на стойку и ухожу. И все же мне не удается удалиться достаточно быстро, и я слышу первые слова песни.

Выйдя на улицу, я вижу, как трогается с места «мерседес» моего отца. За рулем тетя Лиззи. Он сидит рядом с ней. А точнее говоря, лежит головой у нее на плече. Тетя Лиззи умчалась на большой скорости.

А у меня только одно желание: забыть все это. Спать.

На такси я добираюсь до гостиницы.

У себя в номере принимаю четыре таблетки снотворного. Когда просыпаюсь, уже двенадцать часов 25 декабря.

Я остаюсь в Люксембурге до 8 января. Ежедневно навещаю свою мать, а к отцу не хожу. Он тоже не дает о себе знать. Вместе с матерью я каждый день кормлю галку, кошек, оленя и кролика. Иногда поднимаюсь вместе с ней в ее прекрасную комнату (когда доктор Валлинг занят). Или же прихожу к ней с утра, и мы наблюдаем за различными птичками, поедающими земляные орехи. И белочек мы тоже кормим. Они спрыгивают на землю с веток близстоящего дерева.

С Вереной мы говорим редко. Она явно не может часто звонить, и я порой напрасно жду несколько дней, а когда она звонит, то связь такая плохая, что ничего не разобрать. В предновогодний вечер я, не дожидаясь наступления Нового года, принимаю снотворное.

8 января после обеда иду на виллу своего отца, чтобы попрощаться. Он дает мне старинную книгу. Одно из ранних изданий «Государя» Николо Маккиавелли.

— Это моему другу Манфреду Лорду. И еще самый сердечный привет!

— Хорошо, папа.

В холле стоит тетя Лиззи.

— Старайся, чтобы у тебя все было хорошо.

— И ты тоже.

— Ты действительно меня ненавидишь?

— Всей душой.

— Ну, тогда и я скажу тебе правду: и я тебя — тоже. И я тебя.

— Вот-вот, — говорю я, — давно бы так!

Тедди Бенке сидит за рулем «мерседеса», готовый отвезти меня в аэропорт. Я прошу его заехать в клинику. Из окна своей комнаты мать наблюдает за птичками на балконе. До нее не доходит, что я приехал попрощаться.

— Погляди, какое чудо эта малиновка! Ты завтра принесешь еще орешков?

— Я попрошу Тедди, чтобы он тебе принес, мама.

— А почему — Тедди?

— Я улетаю обратно, в Германию.

— Ах, да, конечно. Но не стоит беспокоить Тедди. Я попрошу доктора Валлинга.

Этот день 8 января 1961 года великолепен: ясный, холодный, звеняще-морозный. В лучах солнца мы летим над заснеженной землей. Я достаю книгу Маккиавелли, перелистываю страницу за страницей, ощупывая каждую. И выписываю все буквы, проколотые иглой.

А. Д. М. Е. Е. К. О

Их много, этих букв. И за время полета мне не справиться с такой работой. Ну, да ничего. Господин Лорд вернется из Санкт-Морица только через шесть дней. Уж на сей раз я перепишу все послание! Когда мы приземляемся, я прошу Тедди регулярно снабжать мою мать орехами и даю ему деньги.

— Будет сделано, можете положиться, господин Оливер. Для вас все это было ужасно?

— Что значит ужасно? — спрашиваю я. — Для меня это было чудесное времечко.

Тедди молча смотрит на меня.

— Вы что, Тедди?

— Ах, — говорит он, — разве не дерьмо весь этот мир?

— Отчего же? Это наилучший из миров, читайте Лейбница!

— Мне жаль вас.

— Чепуха. So long[148], Теддичка.

— Всего хорошего, господин Оливер.

Затем он похромал в AIR WEATHER CONTROL[149], а я иду в паспортный контроль и таможню и вновь подвергаюсь шмону. На сей раз меня обыскивает не господин Коппенхофер, а другой служащий, и я стою в кабине, в которой еще никогда не был.