…Она. Хейснер отступил, поднял из сена автомат и, не поднимая штанов, которые по-прежнему были спущены на лодыжки, от бедра выпустил очередь. Визжащий ублюдок, что кричал рядом с дверью сарая, тотчас умолк. С каким-то маниакальным спокойствием он прошаркал несколько метров к двери и выглянул наружу, поднял к плечу оружие и выстрелил в других гадов. Те тоже открыли огонь на бегу, пытаясь найти спасение в лесной чаще. Несколько человек рухнули на месте. Пулемет, который Хорнштритт и Грисвольд установили на дороге, скосил еще нескольких. Но остальные успели добежать до горящей избы и таким образом оказались вне досягаемости.

Фрайтаг не видел, кто… Двое или трое забежали за горящую избу и продолжали вести огонь из винтовок и автоматов по тем, кто пытался скрыться в лесу.

Хейснер посмотрел по сторонам, словно хотел убедиться, что ему больше ничто не помешает. Поймав на себе взгляд Фрайтага, он расплылся в ухмылке, после чего вновь прошаркал под крышу сарая. Там он сначала бросил в сено автомат, а потом завалился туда и сам.

Фрайтаг и сам был не прочь воспользоваться подвернувшейся возможностью — ярость отдавалась в паху нестерпимым зудом. Однако стоило ему заметить, как кто-то поджег сарай с другой стороны, как из горла его вырвался хриплый хохот. Он шагнул к двери и крикнул Хейснеру, чтобы тот выходил. Хейснер приподнял голову. Языки пламени уже лизали хлипкое перекрытие, и огонь отразился красными отблесками в стеклах его очков. Однако он только ухмыльнулся и продолжил делать свое дело.

Вот идиот… Но разве им самим не владела точно такая же похоть? Он едва сдерживался, чтобы не пойти вслед за Хейснером в сарай, прежде чем эта чертова хибара окончательно рухнет. А может, стоит вытащить бабенку наружу и прикончить ее прямо здесь, в пыли?

Горело уже полдеревни. Оружия они здесь не нашли, но дома все равно подожгли — так, на всякий случай. Этот идиот Ребек получил пулю прямо в шею, а тот, кто ее выпустил, успел удрать в лес вместе с ружьем либо бросил его в каком-нибудь укромном месте, где им его ни за что не найти. Те, кто не успел убежать, а таких было большинство, жались от ужаса у края дороги — вопли, бабьи причитания. Другие солдаты — Кордтс, Крабель, кто-то еще — тем временем брали их в кольцо. Оружие они держали наготове, кто знает, вдруг в следующую секунду придется вновь открывать огонь. Другие просто носились вокруг как угорелые, стреляя без разбору. Кто-то бросился мимо самой крайней избы к лесу, чтобы выпустить в него очередь. Вот болваны! Этак недолго перестрелять друг друга — слава богу, им хватает ума смотреть, куда направлены стволы оружия. Были и такие, что просто стояли на одном месте, остолбенев от шока, либо, как тени, бродили вокруг, волоча за собой автоматы. Того и гляди эти сонные мухи попадут под свои же пули. Видя, чем все это может закончиться, Фрайтаг подбежал к пулемету и отдал приказ прекратить огонь.

За его спиной раздался оглушительный треск, и он тотчас обернулся. Сарай пылал. Горящая крыша, вернее, половина ее, провалилась, но вторая все еще продолжала гореть над дощатыми стенами. Люди внутри если и сгорят, то не сразу. Из дверей сарая появился Хейснер, привел себя в порядок и обвел очумелым взглядом происходящее. Как оказалось, в сарае он был не один, а вместе с еще одним солдатом. Тот выскочил из-за его спины и бросился за горящий сарай, лишь бы не попадаться никому на глаза.

Фрайтаг подумал о женщине… нужно ее вывести. Побаловались, и будет. Но дальше мыслей дело не пошло, или же в тот момент его отвлекло что-то другое. Потому что в следующую минуту он уже стоял возле последней горящей избы, с отвращением глядя на лес. Точно такой же страшный и угрюмый, как и тот, через который они шагали, прежде чем дошли сюда. Он что-то выкрикнул солдатам, которые разбежались по корявому кустарнику между избами и краем леса, и помахал им рукой: мол, пора возвращаться. Интересно, сколько гадов-партизан успели-таки сбежать в лес. Ибо он знал: унести ноги обычно удается тем, кто виноват больше других. Впрочем, какая разница.

Это был не сон, скорее какая-то часть его. Впрочем, какая разница. Холодная ночь, казалось, тянулась бесконечно, и у Фрайтага не было ничего, кроме воспоминаний, и они смертельно утомляли его на лютом холоде, и так шел час за часом. Мерзость некоторых вещей словно растворилась среди мерзости всего остального, и даже когда он предавался размышлениям, не об одном, так о другом, ночь все равно тянулась бесконечно. Тогда он ловил себя на том, что думает на совершенно посторонние темы, о совершенно иных вещах, желая лишь одного: чтобы эти думы поскорее оставили его, и он мог хотя бы еще немного вздремнуть. Он помнил так много бесконечных ночей предыдущей зимы, долгие ночи наподобие этой, когда лютый холод не давал ему сомкнуть глаз, а если и удавалось уснуть, то лишь урывками. Как правило, дело кончалось тем, что солдат часами мучился на ночном морозе, потому что сон не шел к нему, и тогда он мысленно развлекал себя до тех пор, пока это занятие не становилось невыносимым.

Боже, как хорошо это было знакомо и Шрадеру. Он даже не слишком переживал по этому поводу, если не считать того, что продрог до мозга костей и был погружен в уныние. В эти долгие и бесполезные часы его не раз посетила предательская мысль о том, что, может быть, они не дойдут до своих. И хотя он упорно отказывался в это верить, побороть эту предательскую мыслишку ему не удавалось, и она то и дело напоминала о себе. В таких случаях он с хмурой покорностью принимал ее. К этому часу он уже немного отдохнул, и будь он один, то встал бы и отправился дальше, через темный, угрюмый лес, сражаясь на ходу с терзавшим его голодом, терпя головную боль, которая была следствием голода. Ради этого он был готов даже считать звезды, делать все, что угодно, лишь бы час за часом не сидеть на одном месте, чувствуя, как каждое новое мгновение отнимает у него силы и решимость идти дальше.

Но разве он мог бросить Фрайтага? С другой стороны, с парнем ему ни за что не преодолеть остаток расстояния, по крайней мере не по темноте. Ведь если ему было лихо днем, то что тогда говорить про ночь.

Желание встать и пойти угнетало его. Впрочем, не меньше угнетали его холод и голод. Как говорится, не одно, так другое. Иногда он погружался в оцепенение, выносить которое было легче, и все равно ночь тянулась бесконечно. Шрадер встал и немного походил вокруг, топая ногами, чтобы согреться. Боже, как он ненавидел эту поляну, хотя она и стала для них ночным пристанищем. Фрайтаг несколько раз просыпался. Один раз он говорил вполне здраво, однако чаще нес какую-то околесицу. В данный момент парень спал. Шрадер присел рядом с ним и потрогал его лицо. Оно по-прежнему горело в лихорадке. Да, плохи дела, подумал он. И все же Шрадер был рад, что Фрайтаг спит, для парня сейчас это лучшее, что может быть. Шрадер лег рядом с ним, загородив собой от ветра, и осторожно обнял. Вскоре он сам задремал, но потом вновь проснулся. Ночь тем временем тянулась дальше.

Заря всегда приносит с собой надежду, даже если само утро серое и унылое. Когда же по-настоящему развиднелось, то прибавилось и надежды. По крайней мере, сейчас им было не так холодно. Наконец наступил день, и они были готовы двинуться в путь. Они побрели через лес, туда, где вчера вечером, как им показалось, ушло на покой солнце, на тихую равнину. Увы, сегодня было утро, и они увидели вокруг себя один лишь лес. От голода они шли согнувшись, хотя и старались отогнать от себя навязчивые мысли о еде и идти прямо. От голода болела голова, и от этой боли не было никакого спасения. Она отнимала у них последние силы, которых не хватало даже на то, чтобы распрямить плечи. Оба страдали, и обоих постоянно одолевали мысли о том, что страданиям наступит конец, если лечь и так и остаться лежать в снегу.