Не до песен в таком разе. В клетке, известно, и птица долго приживается, пока запоёт. Так то птица. Да к тому же ещё не каждая голос свой покажет и через время. Чаще сидит, сидит за решёточками, пускай даже они и золотые, пёрышки нахохлив, а песенки — ни-ни. Ей уж и зёрнышек покрупнее подсыплют, водички почище и похолоднее нальют, а она всё одно не поёт.

Миновал дом офицер, за угол завернул. Пригляделся — стена невысокая, перескочить можно. Потрогал стену рукой — камни грубые, необточенные, ногу поставить удобно и через стену перемахнёшь вмиг.

«А ежели там охрана?» — подумал беспокойно.

Постоял в тени стены, чутко уши насторожив, но во дворе дома ни голоса, ни звука какого.

«Нет, — решил, — другого не придумаешь. Надо через стену перебраться».

Ещё помедлив с минуту и отыскивая носком ботфорты выступ в стене, бросил тело вверх. Ухватился руками за край, лёг грудью на стену. Прислушался, вглядываясь в темноту. Но во дворе черно, не разглядеть ничего. Румянцев ноги перенёс через стену и, сказав про себя: «Помогай, господи», — бухнул вниз.

Хрустнули под ботфортами сминаемые кусты, хлестнули по лицу мокрые от ночной росы ветки. Румянцев замер. И словно бы в награду за смелость офицера из-за тучи луна выглянула. Румянцев дыхание перевёл и, по-прежнему от стены не отходя, разглядел двор.

У дома, где царевича принимали, подъезд каменными ступенями во двор раскрывался, перед подъездом площадка небольшая, мощённая плиточником, чуть в стороне конюшня с широкими воротами. У конюшни карета распряжённая.

Румянцев, памятуя, что в замысленном деле медлить не резон, поспешно вдоль стены прошёл и, дождавшись, когда луна вновь из тучи ушла, шагнул к конюшне. Потянул тяжёлую створку ворот. В лицо пахнуло пряным запахом сена и конского пота. Румянцев услышал, как стукнуло в переборку стойла копыто. Губами сладко чмокнув, как цыган-конокрад, что и из-под живого мужика кобылку уведёт, а она и не ворохнётся, офицер руку вперёд протянул и, нащупав круп конский, ещё слаще зачмокал. Лошадка успокоилась.

В конюшню Румянцеву не след было лезть — и так ясно стало, что царевич до утра в доме расположился, — но всё хотел потрогать своими руками офицер.

Румянцев склонился над кормушкой. Зерно лежало высокой горкой.

«Эге-ге, — подумал он, — лошадок-то надолго хозяин поставил».

И хмыкнул удовлетворённо.

Всё, что ему надо было, он узнал и попятился из конюшни. Отворил осторожно ворота и к земле прирос. На широких ступенях подъезда стояли два драгуна.

Луна в ту минуту вновь из-за облаков вынырнула, и Румянцев различил отчётливо и шляпы драгунские с перьями, и торчащие из-под плащей клинки шпаг. Стояли драгуны вольно, чувствовалось, что и перекусили ребята на ночь хорошо, и винца хватили достаточно, и вот вышли на воздух не ради дела, но для удовольствия.

Драгуны переговаривались негромко и даже смеялись чему-то. Крепкие, видно, были ребята и в плечах не узкие. Один из них вдруг повернулся к конюшне и, увидев Румянцева, крикнул:

— Эй, конюх, иди сюда!

Голос у него был с развальцем, довольный, беззаботный. Румянцев, будто не расслышав его, выступил из ворот и шагнул к стене.

— Эй, эй! — уже со злинкой крикнул драгун и начал спускаться со ступенек. Румянцев понял, что до стены добежать не успеет.

* * *

Фёдор Черемной, добравшись наконец с обозом до Москвы и малого времени не теряя, пошагал в Зарядье. Шёл, глазел по сторонам. В Москве года три не был, с тех самых пор, как столицу перевели в Питербурх.

Отметил крючок-подьячий: облиняла первопрестольная. Народ сонный идёт, да и карет таких, что, ежели летит по улице, в глазах рябь от блеска золота да серебра, не видно. Купола на церквах и те вроде бы пониже стали. Не выхваляются, как бывало, боками гладкими, золочёными. Да и церкви позахудали. Облезлые стоят, с карнизами, синими, да жёлтыми, да фиолетовыми красками не подмазанными.

Но всё же в Москве шумно было. А в Зарядье пришёл, там гвалт стоял до небес. Мастера за полы хватают, того и гляди оторвут:

— Заходи! Пуговицы, вот пуговицы!

— Картузы, картузы!

Толчея. Какой человек потише, так и запихают локтями, затолкают, затрут. Орут блинщики, пирожники, стучат молотками сапожники, вгоняя большие гвозди, генералами называемые. Народ, прямо сказать, отчаянный: чуть что, и молотком по голове оглоушат.

С непривычки в Зарядье не показывайся — очумеешь. Но Черемной плутал-плутал меж домов, а церковь, что ему нужна была — Зачатия Анны в Углу, — нашёл.

Церковь, не в пример другим, богатая. Крыша свежевыкрашена, купола золочёные, ограда вокруг церкви чугунная, литая, затейливая.

«Даяниями, знать, церковь не обделена, — смекнул Черемной, — процветают отцы».

Постоял, крестом обмахнулся, толкнул калиточку. От паперти к нему человечек поспешил непонятный. Словно без костей весь — так и вьётся, изгибается и теми местами, которые изгибаться не могут.

«Зашибленный какой-то», — подумал Черемной, но поклонился на всякий случай.

— Что надобно? — прошелестел вьюн, глаза подкатил под брови, губы выпятил вопрошающе.

— Да я вот... — тянул Черемной, — даяние святой Анне...

И докончить не успел, вьюн сказал:

— К отцу протопопу пройди. Он распорядится.

Заскользил впереди, дорогу показывая. На походку его Черемной весьма подивился. Будто и не переступает ногами человек, а всё же вперёд подвигается.

Остановился вьюн, пальцем показал:

— В ту дверку стукни.

Сам стоит, смотрит. Черемной в дверь стукнул. Ему ответили. Он шагнул через порог. Под мерцающей лампадой Черемной увидел старца седого. Тот прищурился, поглядел на него внимательно из-под седых же бровей. Не вставая с кресла, спросил смиренно:

— Что привело тебя, раб божий, в нашу обитель?

Черемной заговорил плаксиво, что вот-де жена страдает болезнями, и оттого который уж год ждут, ждут чада, а бог не даёт. Пришёл послужить, мол, церкви вашей. Может, святая Анна помощь окажет.

— Мысль твоя, — сказал протопоп, — благоприятна. А что делать умеешь?

— Богомаз я, — ответил Черемной, — из-под Твери.

И не соврал, к удивлению. И впрямь отдавал его отец ещё мальчонкой к мастеру, и Федька пробыл у того около года. Позже мастер прогнал его за неспособность и характер злой. Сказал отцу:

«Ежели драть его без всякой жалости, может, и выйдет какой приказной крючок. А к иконам подпускать нельзя. Подл до невозможности. Посмотри, — сказал мастер отцу, — рожа-то какая».

Федька из угла глядел васильковыми, невинными глазами.

«Тьфу, — плюнул мастер, — и не сморгнёт ведь».

На крючка