Генерал Алексеев, на которого в отсутствие царя в Могилеве легли обязанности Верховного главнокомандующего, имел вполне веские практические основания быть обеспокоенным новостями из Петербурга: продолжение забастовок и мятежей в столице грозило нарушить железнодорожное сообщение и приостановить снабжение фронта108. А в дальнейшем возникала опасность распространения мятежей на фронтовые части. Утром 28 февраля, получив сообщение от Хабалова о том, что у него осталось только 1100 человек в верных частях, и то плохо вооруженных, Алексеев пришел к выводу, что надеяться на подавление петроградского мятежа силой больше нельзя109. В этих обстоятельствах он не видел другого способа спасти фронт от краха, как даровать политические уступки, которых требовал Родзянко. Узнав о распространении беспорядков на Москву, он 1 марта телеграфировал царю: «революция, а последняя неминуема, раз начнутся беспорядки в тылу, знаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжкими для России последствиями. Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут таковые же в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, в среде которого громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России». И поскольку Дума старается восстановить порядок в тылу, продолжал Алексеев, нужно дать ей возможность составить кабинет народного доверия110. К этой телеграмме он приложил проект манифеста, составленный по его просьбе Н.А.Базили, директором политической канцелярии Ставки111, в котором царь уполномочивал Думу сформировать кабинет. Рекомендации Алексеева поддержал вел. кн. Сергей Михайлович, двоюродный брат царя, одно время возглавлявший Главное артиллерийское управление, но затем отставленный.

Около 10 часов вечера, пока это сообщение было еще в пути, Николай принял генерала Рузского. На просьбу царя откровенно изложить свое мнение Рузский высказался в пользу создания думского кабинета. Выслушав его, царь объяснил, почему с этим не согласен. Как вспоминал впоследствии Рузский, «основная мысль государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, — сказал Государь, — будут ли министры ответственны перед Думой или Государственным советом — безразлично, я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность».

Когда Рузский пытался убедить царя принять формулу «государь царствует, а правительство управляет», он ответил, «что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться, и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решения против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответствен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал свое убеждение, что общественные деятели, которые несомненно составят первый же кабинет, все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться с своей задачей»112.

Разговор с Рузским закончился около половины двенадцатого ночи, когда царю вручили телеграмму Алексеева с проектом манифеста Базили. Документ, составленный высшим офицером, произвел на него глубокое впечатление. Удалившись на несколько минут, Николай вызвал к себе Рузского и сообщил ему, что принял два решения. Рузский должен информировать Родзянко и Алексеева, что он уступает и позволяет Думе составить кабинет. Второе распоряжение касалось генерала Иванова. Ему следует послать сообщение следующего содержания: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать»[144].

Этими распоряжениями царь отказывался от идеи подавить петроградские беспорядки и вступил на путь политического примирения. Он надеялся, что его манифест произведет такое же успокоительное действие на народ, какое в свое время он ожидал от Манифеста 17 октября 1905 года[145].

Это было 2 марта в час ночи. Николай удалился в свой спальный вагон, но всю ночь не мог заснуть, мучимый сомнениями, приведут ли к желаемому результату его уступки, и беспокоясь о семье: «А мысли и чувства все время там! — записал он в дневнике. — Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события!» В 5.15 он все еще не спал113. Рузский связался с Родзянко по аппарату Хьюза в 3.30. Их разговор, длившийся четыре часа, возымел решающее действие на принятие Николаем решения об отречении, ибо именно из этого разговора Рузский, а через него и другие генералы высшего командования узнали, сколь отчаянное положение сложилось в Петрограде, и поняли, что манифест, дарующий Думе право назначить кабинет министров, пришел слишком поздно114. И они, в свою очередь, стали добиваться от царя отречения.

Рузский сообщил Родзянко, что царь согласился на создание кабинета, назначаемого законодательными органами и ответственного перед ними. Родзянко ответил:

На просьбу Рузского объясниться Родзянко ответил, что «везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся определенным требованием»[146]. Он порекомендовал прекратить присылку в Петроград частей с фронта, «так как они действовать против народа не будут».

Пока Рузский беседовал по прямому проводу с Родзянко, запись их разговора передавалась телеграфом Алексееву. Алексеев был потрясен тем, что ему пришлось прочесть. В девять часов утра 2 марта он связался с Псковом, прося немедленно разбудить царя («Все этикеты должны быть отброшены») и показать ему запись разговора Рузского с Родзянко — на карту поставлена судьба не только царя, но и всей династии, и самой России115. Генерал на другом конце связи ответил, что царь только недавно заснул и что через час назначен доклад Рузского.