— Он собирался застрелить тебя? — спросил я. — Тебе пришлось стрелять первым?

Он не ответил, только покачал головой.

— Я расскажу этому майору, который будет судьей, — говорю я. — Все тебя любят, все знают, что ты хороший трупер. Они уже ему рассказали. Он тоже слышал о тебе и твоем брате. Он говорит, что не слышал, но наверняка что-то слышал. Этот город, который мы взяли, слишком мал для этого. Все что-то слышат.

— Нет, — говорит Мано.

— Конечно, — говорю я ему. — Ты устал, тебе просто хочется вернуться в свой лагерь и лечь спать. Приходит новый человек, и это он. Ты видишь его лицо, его глаза. Он поднимает свой карабин, чтобы выстрелить в тебя, и ты стреляешь в него.

— Нет, — говорит Мано. — Это было бы ложью. Боги узнают, капитан, и судья тоже узнает.

Я ухожу, и ко мне подходит мой сержант. Он осмотрел их ружья, из ружья Волто стреляли — в магазине пусто, чувствуется запах порохового дыма. Из карабина Мано не стреляли. Он говорит: «Мне сказать майору?» — и я отвечаю, что он должен это сделать, иначе это всплывет позже, и что тогда?

Затем я возвращаюсь к Мано, как и раньше, и говорю:

— Зачем ты поменял оружие? Это выглядит очень плохо.

— Я этого не делал, — говорит он, и вот что он рассказывает мне. Его брат подходит достаточно близко, чтобы разглядеть его, и направляет свой карабин на собственную грудь.

— У него такие длинные руки, — говорит Мано. — Я не думал, что он сможет это сделать, я не думал, что он сможет дотянуться до спускового крючка. Я начал смеяться. Я никогда себе этого не прощу. Я рассмеялся над ним, и это придало ему смелости нажать на спусковой крючок.

Мы еще не похоронили Волто, и он был мертв достаточно долго, чтобы окоченение прошло. Я взял его карабин, приставил к груди и протянул мертвую руку. Это был короткоствольный карабин, и Волто был высоким мужчиной с длинными руками. Держа свою руку прямо — вот так. Он мог бы это сделать.

Мано рассказал об этом судье на суде, и я высказался за него. Но дюжина труперов выступила против нас, сказав, что братья были врагами. Много раз каждый из них угрожал убить другого. Они любили его, и им было неприятно говорить об этом, но это была правда, и они дали клятву. Майор решил, что это простое дело, и велел мне повесить Мано.

На следующий день мы узнали, что война еще не закончилась. На тенеподъеме по нам ударил Полисо. Я отложил повешение не потому, что надеялся спасти Мано, а потому, что не мог выделить для этого людей. Два дня они держали нас в окружении. Это было худшее время для меня с тех пор, как умерла моя Зитта. Мы думали, что нас всех убьют, но решили сражаться до конца. Но лучше, если ты будешь сражаться до конца кого-то другого. Нам нужно было отправить сообщение в Бланко и попросить о помощи, но они душили нас, сомкнувшись плечом к плечу вокруг нашей позиции. Никто не понимал, как это можно сделать.

Я иду к майору.

— Того человека, который застрелил своего брата, я все еще держу взаперти, — говорю я ему. Никогда не стоит спорить с такими людьми, когда они уже приняли решение. — Позвольте мне отпустить его и отправить обратно с письмом. Если они убьют его, то сделают за нас грязную работу. Если он выкарабкается, то заслужит помилование.

Майор выдвигает всевозможные возражения, как я и ожидал.

— Хорошо, — говорю я, — если вы не хотите его посылать, позвольте мне отпустить его и вернуть ему карабин. Мне нужен каждый мужчина, а он хороший трупер.

Все произошло так, как я и ожидал. Мы послали его, и он прорвался, но получил пулю в живот. Когда я вернулся домой, он уже умирал. Я пошел к нему, и, если бы пришел на день позже, было бы уже слишком поздно. Я сказал ему, что он герой, что он спас нас всех, и его семья будет хвастаться им, пока Молпа не женится.

— Пока Молпа не женится и через год после этого. — Такими были мои точные слова. Я до сих пор их помню. И я говорю ему: — Двадцать лет, и я буду хвастаться детям моей Моры, что я был твоим офицером.

Помилование пришло, когда я сидел у его кровати — большой белый конверт от корпо с белой шелковой лентой и большой, толстой красной печатью; Мано был слишком слаб, чтобы ее сломать. Я открываю его и читаю ему, а он улыбается. Его лицо уже было желтым, как масло в маслобойке, но эта улыбка, она как нож в моем сердце.

— Кто угодно мог прорваться, сэр, — шепчет он мне. — Ничего такого.

Это не было «ничего». Это было так смело, как я никогда не видел, и я говорю ему об этом.

— Но застрелить брата, — шепчет он, — а потом получить прощение за это... Многим ли такое удавалось?

— Это ужасная история, сын мой, — сказала ему мать. — Инканто подумает, что мы здесь звери.

— Некоторые — да. — Инклито отхлебнул вина. — Звери есть в каждом городе.

— Значит, есть. Значит, есть. — Пожилая женщина кивнула, лицо ее помрачнело, и она пригладила волосы рукой такой белой и тонкой, что мне показалось, будто я почти могу видеть сквозь нее. — Я рада, что ты упомянул об этом, сын мой. Я ломала голову над историей, которую вы с Морой еще не слышали, и эта напомнила мне одну.

Она заговорила со мной:

— Это будет история о прежних временах в Грандеситте. Эти молодые люди думают, что мы лжем, когда говорим о тех днях, но вы, Инканто, поймете лучше. Я была на год старше, чем Мора и Фава сейчас, я думаю. Может быть, на два, но не больше. В это вы тоже не поверите, как и они. Но тогда я была довольно хороша собой.

— Вы и сейчас хорошо выглядите, — честно сказал я. — В возрасте вашей внучки вы, должно быть, были восхитительны.

Мой сын рассказал историю из времен войны, которую мы все помним. Моя же история произошла очень давно, во время войны под Долгим солнцем. Я сама была еще почти ребенком, когда это случилось.

Я была еще почти ребенком, но в те дни за мной уже ухаживали два прекрасных молодых человека, которых звали Турко[60] и Каско[61]. Я любила Турко и до сих пор не могу забыть, как мы сидели под апельсиновыми деревьями и говорили о любви и семье, которую мы создадим вместе. Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне кажется, что мы, должно быть, часто так сидели и разговаривали. Но этого не может быть, потому что деревья, которые я помню, всегда цвели. Тогда годы были намного длиннее!

Пришла война. Каско был достаточно богат, чтобы ездить на хорошей лошади, поэтому он стал кавалеристом. Он приехал повидаться со мной в последний раз перед тем, как отправиться сражаться. Было около полудня, и я лежала в своей комнате. Я даже сейчас слышу его стук и слышу, как наша старая служанка, ворча себе под нос, идет открывать. Я поняла, кто это, не глядя, встала и вышла, чтобы поговорить с ним.