социализма, пошли по уже проторенной тропе и закономерным образом заняли место в пантеоне «советских классиков» рядом с Бабаевским, долгое время среди прозаиков остававшимся «монополистом» в освоении темы сталинской колхозной деревни[1720]. Однако нынешние лауреаты, будучи профессиональными писателями, попросту превзошли его по мастерству художественной разработки материала[1721], оттеснив любимца Сталина на первое место в списке обладателей вторых премий. В ситуации сопредельности их текстов идеология сталинизма не «олубочивалась», а представала в своем подлинном воплощении, «диалектическом развитии»[1722].

Принятое постановление отчетливо показало, что жанр романа к тому времени почти полностью вытеснил остальные прозаические формы на периферию, поэтому список текстов, за которые писатели удостоились премий второй степени, представлен исключительно романами. Соблюден в лауреатском перечне и национальный баланс: четыре из девяти награжденных — представители республиканских литературных традиций. Вместе с тем колхозная тема, еще в 1946 году провозглашенная в качестве «генеральной», и здесь оказалась ведущей. Послевоенному хозяйству посвящены тексты Бабаевского, Баширова, Кожевникова, Чейшвили. Пятью месяцами позже, в середине августа 1951 года, А. Софронов будет писать: «Читатель ждет от писателей книг, в которых во всей полноте были бы изображены герои нашего времени — советские люди-созидатели»[1723]. Тематический диапазон соцреалистических текстов, который на тот момент уже сформировался, нарочно не расширялся. Неслучайно А. М. Никитин в материалах к лекции о лауреатах премий за 1950 год предложил деление всех произведений на пять тематических групп: 1) произведения на исторические темы; 2) произведения о героическом труде советского рабочего класса; 3) книги о сельском хозяйстве и преобразовании природы; 4) произведения, изображающие моральный облик советского молодого человека; 5) тексты на тему борьбы за мир, демократию, социализм[1724]. Сравнение постановлений о присуждении Сталинских премий показывает, что происходило скорее попеременное чередование одного и того же набора приоритетных тем, сопровождавшееся увеличением иллюстративных случаев. Однако независимо от того, какая именно тема становилась центральной в тот или иной период, весь остальной спектр прецедентных для соцреалистической культуры сюжетов неизменно присутствовал в перечне отмеченных премией произведений (не обязательно только литературных). Вопрос может стоять лишь о количественном соотношении. Например, центральной для литературного раздела Сталинской премии за 1950 год была колхозная тема, тогда как для раздела художественной кинематографии — военная; так, среди отмеченных премией первой степени были кинофильмы «Падение Берлина» (1949), «Сталинградская битва» (1949).

Список лауреатов третьей степени по разделу прозы все еще сохранял жанровое разнообразие, но также тяготел к монументальным формам: из 15 отмеченных наградами произведений 9 были романами. Кроме того, для лауреатского перечня третьей степени невозможно определить какую бы то ни было магистральную тематическую линию, потому как все эти тексты были связаны с разными сегментами «социалистической действительности», при этом будучи в равной мере тенденциозными. Пожалуй, одним из самых интересных в 1951 году случаев, не считая уже рассмотренный сюжет премирования Рыбакова, оказалось присуждение третьей премии сыну «врага народа» и в недавнем прошлом выпускнику Литинститута Ю. Трифонову за «Студентов» — «соцреалистический суррогат психологической повести» (Н. Л. Лейдерман, М. Н. Липовецкий). А. П. Шитов посвятил эпизоду присуждения писателю Сталинской премии всего 5 из 960 страниц трифоновской биографии (больше половины из этих нескольких страниц занимают пространные цитаты из «Записок соседа»). Филолог пишет: «На заседании Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства (15 марта [1951 г.]) повести Ю. Трифонова „Студенты“ присуждена премия третьей степени»[1725]. Речь, конечно, идет о заседании Политбюро с приглашенными членами Комитета, которые завершили работу еще в начале февраля 1951 года. Здесь исследователь повторяет неточность своего героя, который в воспоминаниях назвал эту встречу «заседанием Комитета по премиям». Основанные на слухах и недостоверных свидетельствах современников (не всегда очевидцев описываемых событий) мемуары Трифонова неточны и в сугубо фактическом отношении. Так, лауреат отмечал: «Повесть [„Студенты“] была выдвинута на вторую премию, ей дали третью»[1726]. Из приведенных выше документальных выдержек видно, что о присуждении Трифонову второй премии ни в Комитете по Сталинским премиям[1727], ни в Комитете по делам искусств не шло и речи. Кроме того, выдвижение молодого писателя-дебютанта на вторую премию противоречило принятой в среде комитетчиков негласной договоренности: недавно вошедших в литературу авторов за редким исключением вносили в список рекомендованных к премированию наградами третьей степени. Архивные разыскания показали, что в абсолютном большинстве случаев присуждение молодым авторам первых и вторых премий было инициировано Сталиным.

Лауреатский список по разделу поэзии был традиционно скоромнее списка по разделу художественной прозы, что обусловило формальную разобщенность премированных произведений (среди них были сборники стихотворений, лирические циклы и поэмы, лишенные общего тематического вектора). По сути, подавляющее большинство отмеченных наградами текстов на сегодняшний день лишились своего историко-литературного интереса, утеряли статус «выдающихся», так и не закрепившись в сталинском культурном каноне. Однако среди лауреатов, чьи фамилии не единожды мелькали в стенограммах комитетских обсуждений, особняком стоит имя Ольги Берггольц. Ее тексты в 1940‐е годы публиковались весьма умеренно, что в то же время не помешало Берггольц стать одним из авторов книжной серии «Библиотеки избранных произведений советской литературы 1917–1947». Дело в том, что литературная репутация Берггольц, этапы развития которой зафиксированы в дневниковых записях[1728], была отнюдь не безупречной: в середине мая 1937 года она была исключена из Союза писателей, ее первый муж Борис Корнилов был расстрелян в конце февраля 1938‐го за участие в «антисоветской, троцкистской организации», в середине декабря 1938‐го Берггольц была арестована за участие в «контрреволюционном заговоре» против Жданова. Однако в июле 1939 года все обвинения с поэтессы были сняты, она была освобождена из тюрьмы. Но подлинная «реабилитация» оставшейся в блокадном Ленинграде Берггольц состоялась в годы войны[1729]. Ее вклад был настолько высоко оценен партийным руководством, что она не только уцелела во время разгромной дискуссии о «ленинградской теме», но и осталась невредимой после выхода ждановского постановления в августе 1946 года. Новый удар по репутации поэтессы пришелся на конец 1940‐х годов (именно тогда было развернуто «ленинградское дело»); ее сборник радиовыступлений «Говорит Ленинград», опубликованный в 1946 году, был изъят из библиотек. Включенность Берггольц в ленинградскую интеллектуальную среду колоссальным образом сказалась на ее поэтическом творчестве позднесталинской эпохи. Поэма «Первороссийск» с очевидным квазибиблейским подтекстом была прежде всего размышлением над феноменами «насильственной совместности» и «бытового террора»[1730]. Однако реакция Берггольц на специфические черты сталинского режима была сложной ввиду очевидного наличия в ней сугубо советских импликаций. Эта не вполне осознанная творческая стратегия во многом оберегала ее от обвинений в отмежевании от советского опыта и помогала Берггольц поддерживать репутацию советского поэта. Присуждение в 1951 году Сталинской премии третьей степени[1731], с одной