Коля Тюнин соглашался.

– Да-а, туда, где сытнее, не поехала бы… Да-а, блин, тяжело в деревне без нагана.

И тут же принимался ругать Костю. Кого-то ему надо было ругать – непременно.

– От, блин! Сторговал ему тут «горбатенького» – «запорожца». У инвалида одного. До двух тысяч сбил цену. Дед его так раскурочил – ни одна мастерская не соберет. А я бы сделал. Потерпи, говорю, блин, чуть-чуть, я из него еще сотни четыре выжму. Дед-то ведь металлоломом торговал – совесть чиста!.. Наоборот – он нас грабил, хрыч. Нет! Купил мотоцикл с коляской. За тыщу четыреста. Подвернулся, говорит. В долги залез по макушку. А на хрена он ему, скажи? Три колеса и грудь – паруса. При его-то легких!.. От, блин, доходяга!.. Еще бы маленько – и он свой выводок куда хочешь под крышей возил бы…

За сопками, за перевалом (дорожники все-таки потрусили песочком, и Коля смело гнал свой ЗИЛ), открылась деревня. Не деревня, собственно, а рабочий поселок, по официальному статусу: пять тысяч жителей. По европейским масштабам – городок. И немалый. Но все же деревня – куда денешься. Разбросанная: из конца в конец час пешего хода.

Брат Константин встретил их у калитки дома, выскочил на шум мотора, догадался. Почерневший, щеки запали, в усах – седина (вроде бы Артамонов не замечал ее раньше). Сейчас он выглядел на все свои сорок, хотя обычно ему давали меньше.

Зашли в дом.

– Братуха, – тихо сказал Константин. – Извини, что с этого начинаю… Водки не привезли? Запеклось все. – Он, скривившись, помял горло.

– Водки нет, Костя. Мы же рано выехали. А денег – куча.

Артамонов, правда, приехал с деньгами. Как раз перед этим перечислили ему аванс за одну небольшую книжонку. Он сбегал вчера в сберкассу и снял почти все, что там оказалось. Оставил маленько на хозяйство. Думал из этих денег послать сколько-нибудь матери. Он ей регулярно не помогал. Изредка, с какого-нибудь гонорарa, высылал сразу сотни полторы-две. Стыдился, что мало. И еще больше стыдился, когда мать потом, при встрече, говорила ему: «Сынок, да зачем ты? Такие-то деньжищи! У тебя своя семья, да Михаилу еще помогать надо…» Для нее это были «деньжищи». Господи!

В магазин они пошли вместе: еще не было одиннадцати, и Артамонову могли не отпустить, а Константина все здесь знали.

– С девчонками-то как управляешься? – спросил по дороге Артамонов.

– Соседка забегает. А в основном все на Тайке. – Это он говорил о старшей своей, семикласснице. – Хорошая девка растет. Не знаю, что бы делал без нее.

И еще спросил Артамонов настороженно:

– Костя… Когда это случилось?

– Вчера утром. Я на часы не поглядел – не до этого было. – Он стал рассказывать подробности, которые не успела сообщить Артамонову сестра: – Она ведь сюда приехала, чтобы в больницу лечь. У нее в последнее время ноги опять начали отказывать – тромбофлебит разыгрался. Надо было в стационар, а у Таськи там ничего не получалось: нет мест, подождите. А тут наш главврач, Володя, – молодой парнишка, но толковый, – говорит: «Константин Петрович, везите бабу Кланю (он ее хорошо знал), везите – я ее у себя положу». Ну, созвонились. Борька дяди Васин запряг своего жигуленка, притартал ее сюда… Думаешь, легла она? Фиг! «Пока Александру не выпишут – не лягу, и точка». И, конечно, к плите… – Константин помолчал. – Девятого утром – я спал еще (устряпался за эти праздники, провались они!) – поднялась раньше всех, напекла оладий, девчонок разбудила, меня, накормила всех. Стала уговаривать меня поросенка резать: давай, мол, пока выходной. А то завтра опять закрутишься… И вдруг ей плохо сделалось. Я «скорую» вызвал – у меня телефон теперь дома… Ты знаешь, она еще сама до машины дошла… А не довез я ее буквально двести метров. Тряхнуло на какой-то ямочке, она захрипела, глаза закатились – и все! В считаные секунды…

Еще они прошли молча.

– Все-таки, Костя, хотя бы примерно… во сколько?

Константин подумал:

– В девять где-то… в полдевятого. Не раньше.

– Так, – сказал Артамонов. – Значит, верно – будил…

Костя не понял, о чем он. Да и не услышал, наверное.

– Тебе отец снится? – спросил Артамонов.

– Редко.

Артамонов усмехнулся:

– Меня выбрал.

– А что?

– Приходит, – сознался Артамонов. Не сказал: «Живет во мне», – как называл это сам. Сугубый материалист Костя (ему учительство предписывало быть материалистом) такой формулы не понял бы. – И вчера приходил. Как раз в это время. Я отчего у тебя и допытываюсь – когда?..

«Меня выбрал», – думал Артамонов. Даже вроде бы с какой-то гордостью думал. И догадывался теперь – почему. Отец любил его, старшего сына, больше других детей. Хотя никогда не говорил об этом. Да что не говорил: он его по голове за всю жизнь не погладил. Но Артамонов знал про отцовскую любовь, чувствовал ее. Уже когда сам стал взрослым мужчиной, отцом, приезжая к родителям, где-нибудь за столом, среди общего разговора, обернувшись к отцу, вдруг ловил на себе остановившийся его взгляд: отец, забывшись, любовался сыном, и Артамонову даже неудобно становилось – за что?

Отец, когда заболел и признали у него рак желудка (но ему, конечно, не сказали), на операцию и то не согласился без совета с Артамоновым. Артамонов тогда специально приехал, долго разговаривал с врачами. Те отпускали отцу месяца два. Если без операции. А если, мол, прооперировать – есть шанс, что протянет и несколько лет. Кто их поймет, эскулапов этих.

Артамонов посоветовал: «Соглашайся, батя».

А рак-то оказался неоперабельным. Отца зашили, сказав: вырезали у тебя, дядя, язву – будь спокоен. И он после этого жил еще восемь месяцев. Последние три, правда, уже не поднимался с постели.

Артамонов потом исказнил себя: ведь на лишние муки обрек отца своим советом! Умом понимал, что не виноват, что сам цеплялся за этот последний шанс. А все равно. И много лет спустя, стоило ему вспомнить тогдашнее свое твердое: «Соглашайся, батя» (они сидели на скамеечке в больничном дворе, и отец смотрел на Артамонова с такой верой, будто он если не бог, то, по крайней мере, академик), – стоило лишь вспомнить – и Артамонов прямо стонал от боли.

Через дорогу, в мастерской, мужики ладили гроб. То ли это мастерская была, то ли жилой дом, то ли все вместе: Артамонов заглянул туда, да так ничего и не понял. В общем, брат сказал, что распоряжение насчет гроба председатель поселкома еще с вечера отдал.

Артамонов вздохнул: мужички-то после праздников.

– К обеду хоть успеют?

– Должны бы, – неуверенно пожал плечами брат. Он понял, о чем думает Артамонов. – Если затянут, то по этому серпантину, в гололед… темнеет теперь быстро…

– Вот именно, – согласился Артамонов. – А может им это… подремонтировать здоровьишко?

– Что ты! Тогда совсем хана: попадают – краном не поднимешь.