Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лето 1948 года ознаменовалось путешествием мамы и нас с братом в Калужскую область, где жили мамины братья и сестра, с которыми она не виделась с довоенной поры. Отец как всегда руководил летней практикой курсантов в Красном Селе, временами наезжая в Ленинград.
14 июля 1948 г.: „Хорошо вам там, бродяжки, а вот мне скучновато без вас, одно спасение, что загружен пока – до конца месяца – работой. Безумно жду писем ваших, фотографий с лона природы. Наверное, уже собираетесь кушать огурцы, а я только их созерцаю в витринах. Надоела дубовая каша и сушеная картошка. Свою картошку я окучил вторично на прошлой неделе. Вчера любовался одним пока единственным цветущим кустом, но на днях расцветет почти вся. Уже бутоны завязались. Картошка у нас хорошая, стебли в палец толщиной и вся изумрудно-зеленая. Каждый день хожу любоваться ею. В августе буду есть свои труды“.
24 июля 1948 г.: „Очень мы задолжали в этот раз много: 700 удержали (не отходя от кассы, 200 и 100 отдал долги, а остаток извел на оплату взносов, матери и за охрану огорода). У меня большая часть времени проходит в Красном. Здесь без вас такая скучища, что я даже во вторую комнату не захожу, так и отсиживаюсь в передней. В столовой нашей тоже скучно. Едим капусту засола 1888 г. и сухую картошку, оставшуюся, очевидно, от похода Петра в Швецию! Хотел вот сегодня свежей картошки отведать, да забыл подкопать. А она у нас хорошая, я смотрел, лучше базарной“.
6 августа 1948 г.: „Откровенно говоря, не знаю, как вам кажется – идет время, а вот я и не заметил, как оно уже второй месяц бежит. Все кажется, что вчера проводил, или это оттого, что мало бываю дома и усиленно работаю, или просто летние дни летят, как пушинки? <…> Прямо беда, как летит летнее времечко, хотя наша «картошина» стоит в цвету, как невеста под венцом! Но ночи стали холодные и темные“.
Пожалуй, первое отчетливое личное воспоминание о Красном Селе ассоциируется у меня с особым вкусом и запахом. Еще до первой поездки туда на лето, внезапный, как всегда, приезд отца по служебным делам в город значил для меня одну интересную вещь. Отец, стройный, подтянутый, с портупеей на боку, появлялся на пороге нашей комнаты – обветренный и загоревший. Садились, смотря по времени, обедать или ужинать, и из своей полевой сумки отец доставал лично для меня привезенный „лисичкин хлеб“. Это были два ломтика черного хлеба, аккуратно завернутые в белую бумагу, которые мне неизменно, по словам отца, посылала знакомая ему лисичка. Естественно, вкус у этого хлеба был необыкновенный, совершенно не такой, как у обычного, отоваренного по карточке в булочной на Второй линии. Он был чуть обкрошенный по краям, необычайно вкусный, предназначался только мне и съедался мгновенно, к большой радости мамы, знавшей, что черному хлебу я всегда предпочитала, если был, белый сухарик. Много, много позже, уже взрослой, я поняла, что таинство хлеба, его вкус заключались в счастливо придуманной легенде. А хлеб был из обычного столовского пайка, откуда же еще ему было взяться в те годы. Еще позже я прочитала рассказ И. Соколова-Микитова, который так и назывался – „Лисичкин хлеб“. Наверное, отец знал этот рассказ, и он пригодился ему в его придумке порадовать дочку.
А запах, тоже связанный с приездами отца из Красного Села, был тоже легкий, необычный, не запах даже, а аромат его табака – а курил он трубку. Этот аромат был как данность. Я даже не спрашивала, что это. Так пахло кожей портупеи и табаком – только от отца, от моего отца. Потеряв отца в восемь лет, я не успела узнать, что это был за аромат. Никогда запах табака у куривших при мне не напоминал ничего подобного. Много лет спустя, открыв полевую сумку отца, в которой так и лежали его карты, план занятий, идеально отточенные карандаши – и трубка, я почувствовала слабый полузабытый запах. И вот тогда мне было уже легче узнать его, я его запомнила и однажды летом узнала в цветке донника. Значит, отец подсушивал цветы донника и добавлял их в табак, который тогда был не очень высокого качества.
Поездки в Красное Село и летняя жизнь там были наполовину походные, наполовину дачные. Быт был более чем скромный, готовили на керосинках или приносили обеды в судках из военной столовой. Зато на улице было раздолье, хотя улицы как таковой не было, была территория между домиками, на которой росли деревья – ели, сосны, березы. Почти во всех семьях военнослужащих были дети, и мы много играли в мяч, в прятки, а для совсем маленьких была песочница. Дачный колорит местности придавали несколько гамаков, привезенных из города и повешенных в тени под деревьями. У меня и у моей подружки Туси Журавлевой был даже гамак для кукол, и мы по очереди качали их в маленьком гамачке, привязанном к двум березкам.
Одно из сильных воспоминаний детства связано с Вороньей Горой. Однажды родители и я оказались около этой горы, может быть, гуляли там, может, мы с мамой встречали отца. Помню только, что я забралась достаточно высоко на эту гору, а родители были внизу. И вместо того, чтобы просто спуститься с нее, я побежала вниз. Я разбежалась так, что уже не могла остановиться, ноги несли меня все быстрее и быстрее, и мне стало очень страшно – я неслась по достаточно крутому склону и не знала, что делать. Родители, увидев меня, несущуюся „без тормозов“, встали на моем пути, крепко сцепившись руками. И добежав до них, я упала, зависнув на их руках.
В выходные дни на территории военного городка играл духовой оркестр – вальсы, танцевальную музыку, иногда марши. Звуки музыки пронизывали теплый и немного влажный от озера вечерний воздух, звучали маняще и томительно.
Где-то не очень далеко от городка, в зарослях, находилась старинная круглая каменная беседка, или
