Я никогда не любил коммунистов, хотя по иронии судьбы театр был при комсомоле, ЦК комсомола давал нам деньги. Я был лауреатом премии Ленинского комсомола — но это меня не спасло. Уволили меня за аморалку. За любовь к женщинам, за пьянство. И более того, за непрофессионализм. Мне сказали, что я не имею права руководить театром, потому что у меня нет режиссёрского образования. Только я пикнул, что у большинства главных режиссёров нет режиссёрского образования, у Ефремова, например, у Любимова, — мне ответили, что теперь у нас новое постановление и режиссёрское образование обязательно. Короче говоря, я был свободен. И никуда, совсем никуда я не мог устроиться. Вышла статья в «Литературной газете», написала её Нелли Логинова, она была заведующей отделом коммунистического воспитания или что-то в этом роде. Она написала, что Спесивцеву мешают. После этого они меня просто сожрали — какая-то «Литературка» ради какого-то Спесивцева будет ещё на ЦК партии наезжать!.. Письма писали в мою поддержку. Сам Михаил Ульянов, народный, Герой Социалистического Труда, член ЦК, пошёл со мной к первому секретарю горкома партии. Я его спросил в приёмной: «Что мы там будем делать, Михаил Александрович?» А он был настроен очень решительно: «Пока не победим, я оттуда не выйду». Но даже Ульянов не смог ничего добиться. Сергей Михалков мне так сказал: «Что вы хотите — они там на нас смотрят, как на клоунов». И это автор гимна! Если даже у таких людей не было никакого влияния на власть, о чём было говорить, какой уж там Маркес! Поэтому и держала власть всех в кулаке… Но наступает перестройка, 1986 год, в СССР приезжает Маркес. И меня вдруг вытаскивают с этим спектаклем. Тогда уже Горбачёв был у власти. И ему нужно было как-то выделиться. Все цари, все сильные мира сего любят, когда около них Мольер или Шекспир. Так вот он решил пригласить Маркеса — будто бы тот приехал к Горбачёву. Об этой встрече говорили во всём мире. Но это неправда, потому что Маркесу абсолютно всё равно было, Горбачёв это или Гитлер.

— Не скажите, Вячеслав Семёнович!

— Нет, он никогда бы не поехал к Горбачёву! Но Горбачёв — не идиот, и помощники его не идиоты. Они пригласили Маркеса как гостя Московского кинофестиваля и устроили встречу с Горбачёвым. Пресс-конференция была в гостинице «Россия». Я был туда приглашён — как режиссёр единственного спектакля по произведению Маркеса, поставленного в Советском Союзе. Вёл встречу Ярослав Голованов. И он сказал: «Вот, уважаемый Габриель Гарсиа Маркес, у нас печатают ваши романы, поставлен спектакль». Маркес встал — и как понёс всех! Просто разгром устроил! Он возмущался: «Вы делаете что угодно, а на художника вам насрать! Вы испортили мой роман!» (В журнале «Иностранная литература» вышла «Осень Патриарха», откуда выбросили целые главы.) «Напечатали мои романы — без моего согласия!» (Наша страна не входила тогда в конвенцию, поэтому мы что хотели, то и печатали.) «И ещё что-то там поставили! — чуть ли не кричал. — Да „Сто лет одиночества“ вообще поставить на сцене невозможно! А вы, понимаете ли, поставили — без моего разрешения, без согласования!..»

Я почувствовал, что дело плохо — скандал! — и решил сматывать удочки. Ушёл с этой пресс-конференции, вернулся к себе в театр, мне вернули театр, я закончил к тому времени Высшие режиссёрские курсы. У нас проблемы, говорю актёрам, — ведь мы уже начали тайно репетировать «Осень Патриарха». Через несколько часов звонит главный редактор журнала «Латинская Америка» Серго Анастасович Микоян, сын того самого Микояна, члена Политбюро, и говорит: «Слушай, Слава, — требует тебя Маркес». А Серго смотрел мой спектакль. И он сказал Маркесу, что спектакль грандиозный. «Лучше, чем ваша книга!» — прямо так ему сказал. И Маркесу конечно же стало интересно. Я приехал на приём в редакцию журнала «Латинская Америка». Там было полно людей. Вы даже не представляете, что такое был приезд Маркеса в то время! Это как похороны Ленина — все участвовали. Кого там только не было: и Евтушенко, и Вознесенский, и… вся Москва, короче! И каждый норовил с ним перекинуться парой слов, пожать руку. Микоян подвёл меня к нему.

— И каково впечатление?

— Гений. Парадоксален и прост. Иногда кажется, что гении какие-то не такие, не простые, заносчивые. Но это не так. Гений — это очень простой человек. Там нет барьеров. Но если ты ему не интересен, он тут же перестаёт с тобой разговаривать. Он не продолжает общения из-за того, что надо продолжать, чтобы соблюсти нормы. Ему, как всякому гению, очень время важно. Очень жалко времени. А я был всё-таки обижен. «Знаете, — говорю ему, — я работал с неплохими авторами — Шукшиным, Айтматовым, Васильевым… И мы с ними всегда договаривались, что я не буду им показывать инсценировку, сценарий. (Ведь показывать сценарий автору романа — это самоубийство.) И я хотел также с вами поступить — показать вам спектакль, когда вы приедете. Понравится — буду играть, не понравится — нет». Он всё никак не мог успокоиться, не верил, что его поставить можно. Спросил: «А вы можете мне всё показать?» Я предупредил, что спектакль не сделан, что он в стадии репетиции. И предложил приехать на репетицию. Он мне говорит: «У меня завтра личная встреча с Горбачёвым, я могу заехать перед ней к вам в театр — пятнадцать минут я вам даю». Он приехал на следующий день на репетицию, как и обещал. Смотрел, смотрел… А я всё время вынужден был вмешиваться, подсказывать, потому что шёл репетиционный процесс. И вот я объясняю артистам, что Патриарх такой-то и такой-то. Вдруг раздаётся громкий возглас Маркеса: «Нет, это не так!» Он вылетает на сцену и говорит: «Намажьте меня!» Дело в том, что старение персонажа происходило прямо на глазах у зрителя. Сначала герой молод, потом ему дорисовывают две морщинки, потом ещё и ещё. Прямо на сцене. И в итоге получалась латиноамериканская туземная маска. И Маркес начал репетировать! Вместе с нами, ломая все каноны. Когда кто-то из персонажей умирал — подносили воду, и тот смывал грим и становился снова таким, каким рождался. И Маркес, когда смыл этот грим, когда побывал в этом действе, — был сам потрясён. Конечно, он пробыл не пятнадцать минут, как обещал, а все три часа. Ему то и дело напоминали, что его Горбачёв ждёт, но он только отмахивался — я занят, мол, и всё тут!

— Серьёзно? Как-то на него не очень похоже… — усомнился я.

— Честное слово! И он потрясающе репетировал! Актёр он грандиозный. Наверное, все поэты и писатели пусть немножко, но артисты. Вспомнить только, как Толстой радовался, когда придумал Анну Каренину задавить поездом! Радовался, что нашёл выход! Придумщики — они сродни лицедеям.

— Перевод не мешал?

— Я его понимал абсолютно, потому что у него была шикарная русская то ли любовница, то ли помощница, с которой он здесь везде болтался, — Галя, кажется. Она так хорошо переводила, что было впечатление, как будто её и не было.

— Кто писал инсценировку по роману? — спросил я. — Это ведь сама по себе колоссальная работа — попробуй драматургически сведи концы с концами!

— Обычно я читал роман с артистами — так, я думаю, поступал и Шекспир, именно так он писал пьесы, вместе с артистами, — и мы ставили этот роман и записывали сценарий уже после премьеры. Потому что неизвестно было, что войдёт в спектакль.

— Оригинально!