Было известно, что именно Андропов привёл Горбачёва из провинции в Москву, и вполне логично, что он сделает его своим преемником; в отсутствие Андропова, во время его болезни, именно он, Горбачёв, подписывал документы. В тот день в Кремле тому были десятки свидетелей… Однако всё, что происходило вслед за его приходом к власти, такого не обнаруживало: бесконечное словоговорение, абсурдный призыв «Перестройка и ускорение» и никаких перемен. Кто и что намеревался перестраивать, что и в каком направлении ускорять?..

«У вас ещё не было такого умного, такого масштабного руководителя у власти», — ответил писатель на мой нетерпеливый вопрос. Маркес был погружён в своё и, казалось, всё ещё не выбрался из-под обрушившейся на него харизмы нашего нового вождя.

«А на телевизионном экране он выглядит почти глупым», — усомнилась я.

«Значит, у вас глупое телевидение».

На следующий день в «Правде» была напечатана их беседа: два гиганта, облечённых огромной властью, один — государственной, другой — духовной, рассуждали о судьбах мира.

В том сне, что приснился мне много лет спустя, беседы ещё не было, сон вернул меня в минуты, когда я тёплым летним днём шла от метро к гостинице «Россия»… Я иду по улице, но во сне никак не могу дойти до угла, чтобы, свернув, пройти вверх по Варварке (в ту пору — улице Разина) и повернуть к гостинице «Россия». Странная тяжесть давит к земле, ноги увязают в гладком асфальте, душит тоска. Нет, не потому, что вчерашний Гарсиа Маркес так устало и без интереса смотрел на собравшихся в аэропорту почитателей, и не потому, что некоторая политическая суетливость так не соответствовала его писательскому дару, умевшему передать цвет, вкус и запахи того необычного, загадочного мира.

— В последний раз, — рассказывает Вера Кутейщикова, — я видела Гарсиа Маркеса во время очередного Московского международного кинофестиваля. Только что воцарился Михаил Горбачёв. На пресс-конференции шумели, но я была недалеко и услышала, как он сказал: «Я впервые увидел лидера СССР, который моложе меня». Маркес не очень-то уважает любых президентов, но было видно: он Горбачёва принял.

И принял всерьёз — судя по его интервью и пресс-конференциям, на одной из которых довелось присутствовать и автору этих строк.

Официальные международные коммюнике сообщали, что 11 июля 1987 года в Кремле состоялась встреча М. С. Горбачёва, «самого известного в мире политика», и Г. Гарсиа Маркеса, «самого известного в мире писателя», лауреата Нобелевской премии. Они обсудили изменения, происходящие в СССР, роль интеллигенции в процессе демократизации общества. Горбачёв отметил, что книги Гарсиа Маркеса, которые он прочёл, «наполнены гуманизмом, идеями добра и человеколюбия». Гарсиа Маркес сказал, что сделавшиеся знаменитыми на весь мир великие слова «гласность» и «перестройка» — не просто слова, а уникальный исторический шанс, который ни в коем случае нельзя упустить. Писатель сказал, что не все, конечно, настроены оптимистично, например, как он может предположить, скептичен в этом вопросе Фидель Кастро, и всё-таки история не простит, если Советский Союз упустит шанс…

Сейчас тот уже давний разговор в Кремле «двух гигантов» представляется едва ли не анахронизмом с лёгким налётом, дымкой, сфуматто абсурда — если учитывать тот факт, что распад СССР и всё, что за этим последовало, сам Гарсиа Маркес, по его признанию, воспринял «как личную трагедию».

В июле 1987 года Маркеса ждали и в редакции журнала «Огонёк», где я тогда работал. Но ждали уже, конечно, не с таким фанатизмом, как если бы он заехал несколько лет назад, когда его уговаривали. Накануне в Париже на встрече с журналистами (не мог он полететь в СССР, не устроив превентивной массовой пресс-конференции) Гарсиа Маркес заявил, что не намерен встречаться в СССР ни с какими журналистами, но хотел бы встретиться с «Огоньком», о котором много слышал. (Однако он дал тогда в Москве целых семьдесят пять интервью, в том числе журналам весьма специфическим, их названия, что ли, его завораживали — например, «Химия и жизнь» и чуть ли не «Советское свиноводство».)

И вот — прибыла знаменитость. Быть может, на этот раз и сам Маркес, и его команда что-то недоучли, просчитались. Советский Союз был в буквальном смысле слова притчей во языцех, на него, перестраивающийся и ускоряющийся, обращено было внимание мира.

Мне, всё ещё не утратившему пиетет к латиноамериканским писателям и в особенности Маркесу, с вящим огорчением пришлось констатировать, что на этот раз в Москву на кинофестиваль прибыл не тот Габриель Гарсиа Маркес, Габо, которого дедушка когда-то брал с собой посмотреть на лёд; не тот, который голодал в Париже, которого забирали в полицейский участок вместе с клошарами и который писал «Полковника» о достоинстве человека; не тот, у которого не было даже денег, чтобы отправить рукопись «Ста лет одиночества» в издательство (впрочем, было бы странно, если бы тот же)… Апофеоз гордыни, привередливости и ещё многого, чем предательски награждают человека «медные трубы». В Москве, варившейся в крутом бульоне перестройки, «медными трубами» Маркеса не встретили, потому что встречали гостей кинофестиваля — Федерико Феллини, Джульетту Мазину, Марчелло Мастроянни, Тонино Гуэрру, Настасью Кински, Жерара Депардье, Стэнли Крамера, Роберта Де Ниро, Эмира Кустурицу, Ванессу Редгрейв и многих других.

Никто не знал, чего ждать от этого — нового — Маркеса. Он согласился встретиться с редакцией и авторами журнала «Новый мир», но категорически запретил снимать эту встречу для телевидения: съёмочная группа так и прождала в предбаннике у дверей. Он дал интервью газете «Московский автозаводец», но отказал «Правде» и «Литературной России». Я был свидетелем того, как сопровождающие лица привезли его в кинотеатр «Октябрь» на премьеру картины Андрея Тарковского «Ностальгия», он вошёл в зал, сел, но едва картина началась, поднялся и демонстративно вышел, сочтя, видимо, что встретила его публика недостаточно учтиво, зрители не встали, не раздались аплодисменты.

Тогдашний главный редактор «Огонька», «застрельщик перестройки» Виталий Коротич и корреспондент Феликс Медведев заехали за Маркесом в гостиницу «Россия», в машине перебросились несколькими фразами по-английски, после чего Коротич покинул машину. Гарсиа Маркес поднялся на пятый этаж журнального корпуса «Правды», где располагалась редакция «Огонька». Представлялось, что небольшой «огоньковский» зал не сможет вместить желающих увидеть «живого» Маркеса, чему, безусловно, будут способствовать и феноменальная популярность магического реалиста, и вся обстановка в СССР, в которой вознеслись и Джуна, и Кашпировский, и Чумак и где вся страна взывала: «Чуда! Чуда!..» Ещё недавно я был уверен, что тем из наших представительниц прекрасного пола, коим достанутся пронизывающе-обволакивающие взгляды чёрных глаз классика, будет впору вспорхнуть вслед за Ремедиос Прекрасной на простынях…

Ан нет. В то время, когда за Маркесом поехали, я чувствовал вызывавшую сердцебиение неловкость: судя по летней, кинофестивальной (кинофестиваль был ещё культовым событием) атмосфере, царившей в редакции, становилось очевидным, что близится если не катастрофа, то уж конфуз. Я заметался по этажам журнального корпуса, пытаясь хоть кого-нибудь — из «Смены», «Журналиста», «Крокодила», «Крестьянки» — затянуть на встречу, но знакомые отмахивались: «Старик, не до Маркеса, все в отпусках, в Пицунде или на кинофестивале, а надо номер к печати подписывать!..» И вдруг на выходе из столовой на третьем этаже я встретил ретушёршу Галину. «Ты-то мне и нужна!» — воскликнул я, прокрутив в голове спасительную, как показалось, комбинацию. Галина была похожа на Пилар Тернеру из «Ста лет одиночества» — яркая брюнетка с роскошными статями, пятикратно или даже семикратно разведённая. Я вкратце объяснил, в чём дело, она, «с присущим ей горьким ароматом дыма — запахом несбывшихся надежд», любившая Маркеса и «всё такое», рассмеялась «звонким смехом, похожим на звон хрустального колокольчика», и согласилась прийти. Так же я привлёк ещё нескольких дам наиболее смелых форм, попросив их сделать форсированный make up (боевую раскраску): игривую завотделом писем Виту Морозову, мечтательную литсотрудницу Лику, бой-бабу завмашбюро Ирину, томную библиотекаршу Зою… Мало того, когда я увидел, что в зале собралось всё-таки не более двенадцати человек, и памятуя о том, что случилось давеча на «Ностальгии» в кинотеатре «Октябрь», я пошёл на отчаянный шаг: уговорил азартную, склонную к озорству Галину удалиться и «войти в историю» с распущенными волосами, в гипюровой полупрозрачной кофточке и занять позицию перед великим писателем. Как ни странно, это сгладило ситуацию. Во всяком случае, Маркес не ушёл, возмущённый неучтивым приёмом. Он делился впечатлениями от Москвы, вспоминал приезд на фестиваль в 1957 году, отвечал на вопросы, подписывал книжки, делал женщинам комплименты. Жгучую ретушёршу он попросил «по блату» закрасить ему на фотографии в журнале седину. На вопрос фотокорреспондента Саши Награльяна, не армянин ли Маркес, он пожал плечами и, подмигнув, ответил, что в Латинской Америке всё возможно и никто не знает, с кем, кому, чья бабушка изменила. Но больше всего, кажется, ему пришёлся по душе неожиданный вопрос доброго, улыбающегося миру редакционного курьера дауна Володи: «А вы о чём пишете?» Гость переспросил переводчика, решив, что неверно понял, — но вопрос был поставлен именно так. Бескомпромиссно. С мягкой понимающей улыбкой Маркес объяснил пучеглазому, со знанием высшей мудрости во взгляде Вове, что ответить непросто, понадобилось бы пересказать свои книги, а у него, к сожалению, нет сейчас времени, опаздывает на фильмы друзей, «Ночь карандашей» аргентинского режиссёра Эктора Оливера и «Самое важное — это жить» мексиканца Луиса Алькориса…