Высоко над нами находился источник скрежещущей какофонической музыки, которую я все время слышал. Это были нечеловеческие, выматывающие душу звуки, садистские, безжизненные, отчужденные. В начале нашего восхождения я пожаловался на них Васко, но он только отмахнулся.

– В некоторых районах Дальнего Востока, – сообщил он мне, – подобная музыка считается чрезвычайно эротической.

Чем выше мы поднимались, тем громче приходилось ему говорить, чтобы я его слышал. В моей голове начала пульсировать боль.

– Одинокий Объездчик и Тонто располагаются лагерем на ночь, – прокричал Васко. – «Разведи огонь, Тонто», – говорит Одинокий Объездчик. – «Сейчас, кимо сабай». – «Принеси из ручья воды, Тонто». – «Сейчас, кимо сабай». – «Свари кофе, Тонто». И так далее. Вдруг Тонто издает возглас отвращения. «Что случилось?» – спрашивает Одинокий Объездчик. «Ф-ф-фу, – отвечает Тонто, рассматривая подошвы своих мокасин. – Я, кажется, вляпался в большую кучу кимо сабай».

Краем сознания я припомнил, что таксист Бивар, любитель вестернов, носивший имя средневекового, закованного в броню ковбоя Родриго де Бивара по прозвищу Сид, второго по значению после Дон-Кихота испанского странствующего рыцаря, предостерег меня относительно Бененхели, копируя интонации не то Джона Уэйна в любом его фильме, не то Илая Уоллака в «Великолепной семерке»: «Смотри в оба, друг. Там индейский край».

Но сказал ли он это в действительности? Может быть, это ложное воспоминание или полузабытый сон? Я больше ни в чем не был уверен. За исключением, пожалуй, того, что взаправду дошел до края, что край этот не то индейский, не то индийский и что вокруг становится все больше кимо сабай.

В некотором смысле я всю жизнь провел в индейском краю, учась читать его знаки и красться по его тропам, радуясь его необъятности и его неистощимой красоте, сражаясь за территорию, воссылая в вышину дымовые сигналы, колотя в его барабаны, продвигая вперед границы, прокладывая путь сквозь опасности, надеясь найти друзей, страшась его жестокости, тоскуя по его любви. Даже индеец не мог в индейском краю спать спокойно, если он был индейцем не того сорта, не так украшал голову, не на том языке изъяснялся, не те танцы танцевал, не тем богам молился, не в той компании разъезжал. Меня всегда удивляло, как бережно воины, нападавшие на человека в маске с серебряными пулями, обращались с его перьеголовым дружком. В нашем индейско-индийском краю не было места человеку, который не хотел принадлежать племени и мечтал о выходе за его границы; о том, чтобы содрать с себя кожу и обнажить свое внутреннее лицо (ибо таков, если хотите, секрет обретения личности для любого человека); о том, чтобы встать перед раскрашенными по-боевому храбрецами и открыть им голое, очищенное единство плоти.

x x x

Ренегада не стала подниматься с нами на башню. Скорее всего, маленькая предательница побежала в объятия своей украшенной бородавкой любовницы, чтобы вместе порадоваться моему пленению. Через узкие окна-бойницы на винтовую лестницу сочился призрачный свет. Стены башни были по меньшей мере метровой толщины, из-за чего в ней было прохладно, даже зябко. Пот на спине высох, и меня пробрала легкая дрожь. Васко, пыхтя и отдуваясь, карабкался за мной следом – бочкообразное привидение с пистолетом. В этом «замке Миранды» двум не знающим покоя духам – последнему из Зогойби и его сумасшедшему врагу – предстояло исполнить финальные па своего потустороннего танца. Все были мертвы, все было потеряно, и в полумгле могла разыгрываться лишь эта фантомная повесть. Не серебряными ли пулями заряжен пистолет Васко Миранды? Говорят, сверхъестественное существо можно убить только серебряной пулей. Как раз мой случай, если я превратился в призрака.

Мы миновали помещение, которое, вероятно, было мастерской Васко, и я краем глаза заметил неоконченную картину, где был изображен снятый с креста и лежащий на коленях у плачущей женщины труп, у которого из пробитых гвоздями рук сыпались кусочки серебра – без сомнения, ровно тридцать. Эта «анти-пьета» явно входила в цикл об «Иуде Христе», про который мне говорили. Лаже беглого взгляда на холст мне хватило, чтобы ощутить приступ тошноты от этой сумрачной пародии на Эль Греко, и я мысленно пожелал, чтобы Васко больше не возвращался к задуманному циклу.

На следующем этаже он провел меня в комнату, где я увидел – отчего сердце у меня заколотилось – неоконченное полотно совсем иного уровня: последнюю работу Ауроры Зогойби, страдальческий всплеск ее материнской любви, способной возвыситься до прощения действительных и мнимых бесчинств любимого сына, – «Прощальный вздох мавра». Еще в этой комнате стояла громоздкая аппаратура -рентгеновская, заключил я; вдоль одной из стен шла обширная стеклянная панель с лампами для подсветки, к которой были прикреплены рентгеновские снимки. Васко явно обследовал украденную картину квадрат за квадратом, словно, заглянув под ее поверхность, он надеялся хотя бы сейчас раскрыть и присвоить секрет гения Ауроры. Словно он, как герой сказки, искал волшебную лампу.

Васко закрыл дверь, и терзающая уши музыка разом умолкла. Очевидно, в комнате была высококачественная звукоизоляция. Однако свет в ней (окна-бойницы закрывала черная ткань, так что оставалось лишь слепящее белое сияние от подсвеченной панели) был почти таким же давящим, как музыка.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – спросил я Васко, сознательно стараясь говорить как можно грубее. – Живописи учитесь?

– Я вижу, ты унаследовал острый язычок семейства Зогойби, – отозвался он. – Но лучше бы ты не насмехался над человеком с заряженным пистолетом; мало того, над человеком, который оказал тебе услугу, разгадав тайну смерти твоей матери.

– Я и сам знаю разгадку, – сказал я. – Она не имеет ничего общего с этой картиной.

– Вы, Зогойби, высокомерны до крайности, – продолжал Васко Миранда, полностью проигнорировав мое замечание. – Как бы вы ни третировали человека, вы все равно уверены, что он готов ради вас на все. Твоя мать думала обо мне именно так. Ведь она мне писала, знаешь ты об этом? Незадолго до смерти. После четырнадцати лет молчания – крик о помощи.

– Вы лжете, – заявил я ему. – Какую помощь вы могли ей оказать?

– Она была напугана, – сказал он, вновь пропустив мои слова мимо ушей. – Писала, кто-то хочет ее убить. Кто-то злобный, ревнивый и безжалостный, у кого не дрогнет рука. Она каждую минуту ждала смерти.

Я старался сохранять презрительную мину, но на меня не мог не произвести впечатления образ моей матери во власти такого ужаса – и такого одиночества, – что она обратилась к этой отыгранной карте, к этому давным-давно отвергнутому шуту. Я не мог не увидеть мысленным взором ее искаженное страхом лицо. Она ходила, ломая руки, взад и вперед по мастерской и вздрагивала от любого звука, как от предвестника гибели.

– Я знаю, что случилось с моей матерью, – сказал я тихо. Васко взорвался.

– Послушать вас, Зогойби, так вы знаете все на свете! Но вы ничего не знаете! Ничегошеньки! Это я, я – Васко, которого вы все презирали, аэропортно-гостиничный мазила, недостойный даже поцеловать край одежд твоей великой матери, халтурщик от искусства, чертов фигляр – на этот раз именно я знаю истину.