— О, да! Давайте всех помилуем! — Никс чуть не взорвался. — Поздравим с участием в тайном обществе и вручим по Георгиевскому кресту! Мне искренне жаль Николая Николаевича. Его заслуги и преклонные лета… Но как вы думаете, в том, что у него оба зятя и оба сына заговорщики, нет никакой его вины?

Михаил Семенович молчал, понимая, что навлек на себя гнев. Но император отходил также быстро, как вспыхивал.

— Единственный, кто серьезно пострадает из близких Николая Николаевича — Серж Волконский. Бедная Мари! Что же до ее братьев, то тут забавный случай. Донос на них написала их же любовница Собаньская. Она в связи с польскими заговорщиками. Ей веры нет. Родственники вашей жены вскоре окажутся на свободе. Вы довольны?

Воронцов не мог бы поручиться. Мысль о том, что Александр Раевский снова будет маячить где-то рядом, ему крайне не нравилась. Но что делать? Лиза попросила. И он попросил.

Утром Александра зашла к матушке и застала там Орлова, сидевшего возле Марии Федоровны на софе. Пожилая дама держала Алексиса за руку и, кажется, утешала его. Уже было известно, что Мишель замешан в заговоре. Видимо, на лице у молодой императрицы отразилось участие. Генерал немедленно встал и поклонился ей, не смея просить руку для поцелуя. Она сама протянула ее.

— Поддержи его, Саша, — молвила Мария Федоровна. — Он должен говорить с государем.

На лице Алексея отразилось смятение.

— Ну, пойду. Надеюсь на Бога.

В кабинете у Никса беспрестанно хлопали двери. Кто-то входил и выходил. Невозможно было улучить минуту, чтобы остаться наедине.

— Ваше величество, — голос выдал генерала.

Николай вздрогнул и обернулся.

— Плохие дела, Алексей Федорович. Много показаний на него. — Государь сделал знак оставить их одних. — Что бы вы ни сказали в оправдание брата…

Орлов опустился на колени.

— Я был готов жертвовать собой четырнадцатого. Я сделаю это в любой другой день. Я не увижусь с ним более никогда. Но помилуйте, помилуйте его…

«Они сведут меня с ума!»

— Немедленно встаньте! — Николай быстро отвернулся, чтобы скрыть смущение. — Вы думаете, я так… без этого… не догадался бы?

10 июня 1826 года. Санкт-Петербург.

— Ни в одной стране пятью виселицами дело бы не кончилось.

По именному повелению граф отбывал в Аккерман на переговоры с турками. Следствие еще шло, но результат был ясен. Накануне, сидя с Бенкендорфом у себя во дворце за стаканом портера, Михаил признался:

— Не могу выразить, как я рад, что не подписываю приговор.

— Это малодушие, — бросил Александр Христофорович. — Если солдат занялся мародерством, ты его, не колеблясь, повесишь. А если дворянин поднял руку на государя, будешь, как Мордвинов, щадить братьев во Сен-Мартене?

— Нет. — Михаил покачал головой. — Ты, конечно, прав. Но все-таки я чертовски рад, что уезжаю. Тридцать шесть человек, которых господа судьи хотели поволочь под топор…

— Государь сократит до пяти, — вздохнул Бенкендорф. — И заменит четвертование виселицей. Только тех, кто злоумышлял цареубийство. Впрочем, Рылеева стоило бы вздернуть за плохие стихи.

— Не шути этим, — остановил Михаил. — Так о моем назначении. Ты хотел что-то пояснить?

— Турки решили, что раз у нас молодой император и в столице мятеж, то мы дадим слабину на переговорах о границе. Они выставили ряд новых требований. Нужно, чтобы в Аккерман ехал человек, известный гражданскими подвигами. Так сказать, воплощенное достоинство империи. Посол в Константинополе Рибопьер тебе поможет. За нами должны остаться города Анаклия, Сухум, Редут-Кале. И чтобы наши купцы могли торговать по всей Порте. На остальном можно не настаивать.

Михаил кивнул.

Август — сентябрь 1826 года. Москва.

— Можем ли мы ожидать, что ваш брат снизойдет до присутствия на коронации? — вдовствующая императрица поджала губы.

С тех пор как Константин ответил на ее молитвенное письмо самым наглым отказом, матушка пребывала с ним в немой ссоре. Между тем цесаревич вел себя вызывающе, и для внимательных наблюдателей было очевидно: каждым следующим шагом он загоняет себя все глубже в угол. Варшавский сиделец не только не приехал поддержать брата в дни мятежа, но и не явился на похороны покойного императора. А это уже был скандал. Полновесный. Дипломатический. Снова всколыхнулись слухи, будто старший из великих князей не признает Николая, боится ехать в Петербург, ждет ареста…

Стыд терзал молодого императора, он устал чувствовать себя вечно обязанным и при каждом случае получать от благодетеля пощечины.

— Сударыня, вы знаете о поступке вашего сына в день похорон? — с раздражением парировал Николай. Разговор шел за завтраком. Никого, кроме членов семьи, не было.

Государыня-вдова вспыхнула. Ее руки сжали салфетку.

— Это как раз то, о чем я вам говорила — фамильный недуг, — проронила она. — Константин не всегда отдает себе отчет в своих действиях.

— А, по-моему, это хамство, — отрезал Никс.

Остальные с ним согласились. Даже Рыжий не находил оправдания поведению брата. Тот устроил похороны Александра в Варшаве. Слово в слово по придворному церемониалу. Длинная траурная процессия с факелами. Сотни аршинов черного крепа. Караван плакальщиков по всем улицам города. За катафалком, шел, рыдая, Константин Павлович. Потом закрытый гроб, где лежал польский мундир императора, выставили в кафедральном соборе Святого Яна для прощания, и все войско, все чины двора проходили перед саркофагом без тела. Что и кому хотел этим сказать цесаревич?

— Нет ни малейшей надежды уговорить его прибыть на коронацию. — Никс достал платок и высморкался с ревом полковой трубы.

— Надежда умирает последней, — покачала головой maman. — Константин прислал своего министра финансов князя Любецкого. Чтобы напомнить вам: ежегодный дефицит польского бюджета — миллион злотых. Покойный император покрывал эту дыру из нашей казны.

— Ни за что! Я и не знаю, как заикнуться об этом Канкрину!

— Вы хотите увидеть брата в Москве? — невозмутимо возразила Мария Федоровна. — Он назвал цену.

14 августа поутру государь занимался с бумагами, когда дверь в кабинет чуть приоткрылась и камердинер доложил, что его величество ожидает великий князь.

— Минуту! — крикнул Никс, полагая, что это Михаил.

Он снова опустил глаза к письму. Отчет Воронцова из Аккермана его крайне интересовал. Там была высказана счастливая мысль: нам следует разделять дела турецкие и греческие. И если в турецкие не лезть — пусть сами разбираются, то уж греческие — наша вотчина, и будьте любезны предоставить их на милость белого царя. Пока Никс кусал перо, сочиняя, что бы такое ответить, в дверь заглянул другой камердинер, посообразительнее, и извиняющимся голосом сообщил: