– Никогда не укусит, – сказал Павел Петрович. Я мог ему ничего не говорить, он явно читал мысли… – Ладно. Покинем прискорбные примеры. Возьмем что-нибудь, что постоит за себя. Вот Брейгель, “Икар”, помните?

Я кивнул, хотя помнил не совсем.

– Не младший – старший… тут вы меня не подловите. Что у него от человека в пейзаже, пусть и от божественного?.. Пятка! Пятка у него от Икара! Ее и не заметишь…

– А как же пахарь? – Картину я с его помощью всю припомнил. – Пахарь там вовсю пашет, крупно!

– Пахарь! сказал тоже – пахарь! Пахарь – естественно, пахарь – часть пейзажа. Личность его не важна – вот в чем дело. Поэтому он и вписывается, что он всего этого часть.

– Там еще и корабль – тоже не природа…

– Творение – уже природа! Он прекрасен, парусник. Хотя и менее уместен в картине, чем пахарь. Вот вы сами и наметили все точки: пахарь, судно и пятка Икара. Лучше всего паши; если уж неймется – плавай, но – не летай!

– Но это уже басня, а не живопись, – возражал я.

– В данном случае! В данном случае это и то и другое; живопись у Брейгеля, само собой, не подведет, а мышление – да, в данном случае литературное. Но тогда ведь так и писали – на сюжеты. Но живопись, однако, не забывали… И законы ее работали. Не может человек как личность, как черт-те что, как царь, видите ли, природы уместиться в пейзаж – никогда вы такого не найдете. Пятка, только пятка или нос пейзажиста, который рисовать необязательно. Куда правдоподобнее и уместней вставить свою морду, раз уж ты так претендуешь на вечность, в дыру с подмалеванным вокруг морем и кипарисом. Это – по правде. А любые попытки вписать личность в пейзаж будут убогой пародией.

Он вздохнул, он был удовлетворен тем, как все это у него изложилось.

– Вот не думал! – восхищенно покрутил он головой.

– Что именно?

– Про Брейгеля впервые сообразил…

– Да, хорошо, – согласился я. – А как же быть с портретом Возрождения? Там обязательно даль, глубь, перспектива, поля, и виды, и холмы, и воды…

– А это совсем другое! Там что впереди? Лицо, лик, личность. Обязательно личность! Мы что чуем: неизвестно кто, когда жил, чего делал, а – личность! Непременно. И лишь там, вдали, откуда она взялась, из какого мира. Там отдельный мир! Ко-о-ордината! – Он так все время говорил, с лишним “о”. – Ко-о-ордината лица!.. Там как бы картина. Обязательное окно, обязательная рама для второй. Портрет отдельно, и пейзаж отдельно. Это очень отдельно и крайне условно. Это нам от древности кажется таким уж реализмом…

И я чокнулся, совершенно с ним согласившись.

– Встаньте на берег моря, как Пушкин, или на край пашни, глядя в светлое будущее, или вот как сегодня, когда вы подошли, если бы я вам не мозолил взгляд… что бы вы увидели и где бы были вы?

Я задумался.

– Ну?

– Меня как бы тогда не было…

– Вот видите? И вы правы наконец. И сейчас мы приближаемся вплотную к тайне. Где человек? кто человек? и зачем человек? Вот этим я и занимаюсь каждый раз, пытаясь воспроизвести то, что вижу. Вхожу в контакт.

– С кем?

– Ясно с кем, – он рассердился, – с мировой мыслью хотя бы. Вот вы себя не видите, когда смотрите. А то, что вы видите, разве видит себя? Ну тварь земная видит для своей насущности. А деревья, травы, горы, реки? Они не видят. Вы никогда не представляли себя камнем или ветвью? Конечно, представляли. Закрепляли себя на месте, располагали в пространстве… И при этом тосковали от бедности доставшегося вам для обзора мира. И каждый раз, не замечая того, вы продолжали видеть и даже слышать, будто у камня или ветки есть глаза и уши. Этого отнять у себя в представлении вы никак не могли, вам даже в голову не приходило, не правда ли?

– Не так уж часто я представлял себя камнем, но, пожалуй… не без глаз…

– Представляете, какая но-о-о-очь! – Он провыл слово “ночь” так ужасно… – Какое непонятное бескорыстие есть в этом слепоглухонемом существовании! Ведь все, что есть, связано между собою, не ведая об этой связи. А мы видим это – в единстве, которое никто из участников этого единства не ведает! Вы вышли на берег: плещет вода, песочек, камушки, лес отражается в воде, – вы знаете, что все это, конечно, не думает, как вы, но вы и представить себе не можете, до чего для себя отдельны камни и воды, для них нет целого! Они все в себе! Как те вещи у немцев. Но целое-то – есть! Вот в чем парадокс. Не вы его выдумали, и это нам не кажется, что все, что перед глазами, есть картина. Значит, кто-то… Нет. Значит, она была… Нет. Как оно могло соединиться, розное, само? И про красоту – нам не кажется про красоту. Вовсе не удовлетворением наших жизненных потребностей вызвана наша эстетика. Я замерзал однажды зимой в тундре… Там ничего не годилось ни для какой жизни… Я погибал – в красоте. Так – кто-о-о-о же?! – И он опять ужасно провыл “кто”.

– Если вы имеете в виду творца, – промямлил я, – то я совсем не против того…

– Ненавижу! – прорычал Павел Петрович.

– За что?.. Но я ведь тоже верю…

– Тоже… – повторил он ядовито, совсем меня изничтожив. – Да я не вас имею в виду. Вы добрый малый, хотя и много о себе думаете. Уж как я его не люблю!

– Кого же?

– Человека! Именно того, с большой буквы… Венец творения. Всюду лезет, все его, все для него!.. Ну хуже любой твари. Хуже. Потому что вместо пятачка еще ковырялки себе всякие, от ложки до атома, выдумывает. И жрет, жрет, жрет. А чтоб остановиться, а чтоб вокруг посмотреть, а чтоб заметить…

– Так, так, – кивал я. – Со всем согласен. Как свинья.

– Если бы… – Павел Петрович замрачнел. – Свинья-то – скорее венец Творения.

– Но раз вы верите в само Творение…

– Другой гипотезы нет…

– …то и человек – создание. Зачем же тогда?.. Венец Творения – это, может, и сам про себя человек сказал, хотя книга, по всему, тоже не им писана… Но ведь даже – “по образу и подобию”…

– Ах, как вы все схватываете! – Похвала была сомнительной в его устах. – На лету. Прямо цивилизованный вы человек – вот вы кто!

Кровь прилила к моей голове непобедимой волной постыдного воспоминания. Павел Петрович никак тут не был при чем…