Доктор говорит, что рожать мне в феврале, приблизительно в середине месяца. Том ещё не знает. Я ему сказала только, что не хочу его больше видеть, что мне хорошо одной…

Не знаю, что прибавить. Тебе надо быть дома до рождения ребёнка и попытайся понять. И, пожалуйста, не бросай меня, Джимми. Ты мне очень нужен, особенно сейчас. Одержи победу и поспеши домой…»

И подпись — Роза.

Джонс замер, заледенел. Потом скомкал письмо, ухватился за живот и стал раскачиваться вперёд-назад.

— Что случилось, Джонс? — крикнул Тид из другого угла палатки. — Получил отставку от старушки?

— Роза с Томом… — промычал Джонс, уставившись в половицы настила и держась за живот. — У Тома своих двое. Он женат на хорошей женщине. Он был шафером на нашей свадьбе. Почему? Как он мог?…

Узнав, в чём дело, Тид попробовал разрядить обстановку.

— Да ладно, Джонс, как говорится: «Джоди — говнюк»!

Джонс пропустил шутку мимо ушей. Он лёг на койку и уставился на москитную сетку, соображая, отчего такое случилось и — главное — почему случилось именно с ним.

— Чёрт бы побрал эту блядскую войну! — вокликнул Джонс и, утирая слёзы, треснул по деревянному каркасу койки. — Ничего бы не произошло, будь я там…будь я дома, где и должен быть.

У него были дружки, которые уже получали во Вьетнаме письма «Дорогой Джон». Но ведь они с Розой любили друг друга, их венчали в церкви, и впереди их ждала долгая счастливая жизнь с кучей детишек.

И вот случилось то, что случилось.

Джонс, как почти все женатые парни, время от времени ходил налево.

— Заманчиво бывать у четырёх сестричек на Весёлой улице, — любил он шутить.

Это было нормально. Это входило в солдатский кодекс. Кроме того, мы были в боевой зоне.

Но Роза! Она должна была честно ждать его. Ведь шла война. И всего год его не будет. Разве ей трудно потерпеть?

Через несколько дней Джонс собрался с мыслями и решил, что единственный выход — развод. И что развестись надо быстро, до появления ребёнка. Он не хотел, чтобы ублюдок Тома носил его имя.

Поэтому он отправился к командиру штабной роты просить отпуск по семейным обстоятельствам. В чём ему и было отказано. У него не было медицинского свидетельства о беременности Розы. А во-вторых, отпуск по семейным обстоятельствам даётся только в случае серьёзной болезни либо смерти членов семьи, а вовсе не ради игривых жёнушек, сыто развлекающихся с чужими мужиками.

Он поведал свою печаль капеллану, но божий человек тоже ничем не смог ему помочь. Идёт война, сказал капеллан, и на ней надо воевать, плюс ко всему, есть армейский устав, и его тоже надо принимать во внимание.

— Свободный мир с божьей помощью и с армией США одолеет коммунизм. Чёрт возьми, Джонс, твоя жена поступила опрометчиво, но не переживай ты так! Такое случается сплошь и рядом, а нам нужно победить в этой войне, солдат!

Тогда Джон запил и грозился убить Розу, но потом хорошенько подумал и решил, что, может быть, он её всё-таки простит…

Если сможет.

Он написал Розе о том, как сильно она его ранила и что он боится, что ребёнок создаст пропасть между ними, которую трудно будет преодолеть. Но добавил, что по возвращении домой он попытается во всём разобраться сам.

Может быть, писал он, будет лучше отдать ребёнка на усыновление, а самим зачать нового и забыть всё, словно ничего и не было.

С тех пор Джонс сильно изменился. Перестал шутить. Подкалывать. Перестал дурачиться в палатке по ночам.

От Розы почти не было больше писем, а когда она сообщила, что хочет сохранить ребёнка, он пришёл в ярость и прекратил ей писать.

Никто из нас так и не узнал, чем кончилась эта история.

«Я гордился парнями, которые противостояли войне во Вьетнаме, ведь это всё мои дети».

— Бенджамин Спок, американский педиатр и писатель, «Таймс» (Лондон, 2-го мая 1988 г.)

В начале ноября, в воскресенье, после нескольких часов пьянки, мы с Тидом решили наведаться в какой-нибудь бордель в Кат Лай. В нашем районе действия противника были очень активны, поэтому за пределами периметра мы увеличили число патрулей и удвоили количество часовых.

С наступлением темноты всем вьетнамцам надлежало быть дома. Действовал комендантский час, и любой, кто появлялся за околицей деревни после заката, считался вьетконговцем.

Однако нас это мало беспокоило. Мы были уверены, что никто не спутает нас с врагами.

Мы могли ускользнуть только через один из блиндажей, потому что Тид знал там обоих часовых. Блиндаж находился как раз напротив Кат Лай, поэтому нам оставалось только перемахнуть через колючую проволоку и пройти немного по дороге.

— Боже, Том, — воскликнул Майк Рафферти, один из часовых, — тут ночью кишмя кишат вьетконговцы. Это плохая затея.

— Ерунда, Рафферти, — заверил Тид, — У нас с Брекком есть винтовки. Ничего не случится.

За периметром в небо взлетали осветительные ракеты и с шипением плавно опускались на землю. Колючая проволока была увешана консервными банками с камешками.

Тид передал Рафферти бутылку виски, купленную за две недели до того в «Бринксе», в Сайгоне.

— Может быть, это успокоит твои нервы, Рафферти. Сколько тебе ещё в Наме?

— Девятнадцать дней!

— Совсем чуть-чуть, Рафферти. Выпей немного, расслабься, вспомни родину, — подначивал Тид.

— Ладно, Том, это твоя жопа. Если попадётесь, то я ничего не знаю…

— Здесь есть старая доска. По ней переберёмся с блиндажа через проволоку. Мы прошвырнёмся, а вы смотрите, не подстрелите нас. Мы дадим сигнал, когда вернёмся. Мы быстро, на часок.

Осторожно, с винтовками наперевес, мы с Тидом перебрались через проволоку и пошли в Кат Лай. Отыскали бордель, перепихнулись и выпили пивка перед обратной дорогой.

— Пошли, Тид, уже почти полночь, скоро будут менять посты. Будем надеяться, что твой дружок Рафферти ещё не пьян.

— Не переживай, Брекк, Рафф тоже из Сиэтла, как и я. Он хороший мужик, всё будет нормально.

Приближаясь к периметру, мы поползли в высокой траве.

— Эй! Рафферти…это Тид…мы идём.

Рафферти не отвечал.

Тид зашептал громче.

— Стой, кто идёт?

— Рафферти, идиот ирландский, это я, чёрт тебя дери…мы возвращаемся, — снова подал голос Тид.

— Dung lai, dung lai![11]

— Это Тид и Брекк, придурок!

— Назовите себя!