— Вот, Брэд, — она дала мне 20 бат, что-то около одного доллара. — Это на такси, чтобы приехать к дяде. Я ехать с тобой, платить за такси, чтобы ты добраться хорошо.

Сюзи была шлюхой, но у неё было золотое сердце. Другим проституткам следовало бы провалиться сквозь землю, знай они следующий её шаг.

Мы сели в такси и меньше чем через 10 минут я был в доме у Боба. Тогда Сюзи открыла кошелёк и к моему удивлению протянула мне маленькую золотую монетку.

— Храни это на счастье, — сказала она. — Может быть, она помогать тебе во Вьетнам, и ты вернуться в Америка.

Мы поцеловались. Такси уехало, она махала мне в окно и улыбалась. Было грустно. В неё так было легко влюбиться…

Итак, конец, сказал я себе. Отпуску конец. Блин! Пора возвращаться на войну. Я не хочу возвращаться…

Как я и предвидел, Боб и Лоррейн чуть с ума не сошли со мной. Они связывались с Центром отпусков, искали в гостиницах, включая те, что не попали в список одобренных. Они даже обращались в полицейское управление Бангкока с просьбой проверить, не появлялись ли в моргах неопознанные трупы американцев.

Ничего.

— Ты даже не представляешь, как тебе повезло, — говорил Боб.

— А, знаю…

— В Бангкоке убийства каждый день. Тебя могли даже не найти. Если б ты понял, какой ты счастливчик, ты б перетрухал до смерти. Имея деньги и таскаясь по городу сам по себе, просто чудо, что ты ещё жив.

Я слушал его и ощупывал в кармане монетку, которую дала мне Сюзи. Моё счастье снова со мной!

Я побрился, причесался, надел униформу, перекусил и попросил Боба отвезти меня в Центр отпусков, чтобы успеть на рейс в Тан Сон Нхут.

Меня начал мучить синдром возвращения: дрожь, приступы тошноты, рвота, холодный пот, головокружение. Я боялся сделать шаг, голова болела, каждый волосок моей шевелюры причинял мне боль, и я не мог сфокусировать на чём-нибудь свой взгляд.

Не один я неважно выглядел после «насилия и разрушения». Другие выглядели ещё хуже.

Как отвратительно было вновь шагнуть в духоту Сайгона. Открываются двери самолёта, и влажная вонь города наполняет ноздри и раскалывает голову на части.

Мне пришлось просить какого-то солдатика заполнить мою декларацию на таможне. Руки так тряслись, что я не мог удержать карандаш. Меня колотило, пока я не вспомнил, что забыл кольцо и часы под задним сиденьем в машине Юмы.

Мне надо было выпить и покурить, а денег — ни гроша.

Пройдя таможню, я добрался автобусом до лагеря 199-ой бригады. Пошёл в клуб для рядовых, нашёл там новичков и стал травить им истории о похождениях в Бангкоке в обмен на сигареты и несколько бутылок пива.

— Ух, ты, вот куда я тоже поеду. Бангкок… — сказал паренёк по имени Тед.

О Бангкоке в памяти осталось немного. Но двух людей я не забуду никогда — Сюзи и Джонни. Шлюху и таксиста. Я верю, что когда-нибудь снова увижу Бангкок и на этот раз трезвыми глазами.

На другое утро на перекладных, с рюкзаком, по шоссе на Бьен Хоа я доехал до поворота на Кат Лай. Я было подумал, что оставшиеся шесть миль придётся топать пешком, но тут мимо проезжал вьетнамец-рейнджер на «Хонде» и согласился меня подвезти.

Подъехав к нашей информационной палатке, я крикнул «СТОП!». Вьетнамец нажал на тормоза, наскочил на камень, и мы оба взлетели в воздух. Он приземлился по одну сторону дороги — и его накрыло мотоциклом. А я шмякнулся в грязную лужу по другую сторону, и мой рюкзак придавил меня сверху.

Было около десяти утра, и, как обычно, все только и делали, что ничего не делали.

— Да это же Брекк! — воскликнул Джонс.

— Молчать! — скомандовал я, входя в палатку мокрый, как мышь, и по уши измазанный грязью. — Я вернулся, мерзавцы! А вы думали, что у меня не получится…

Неделю спустя у меня закапало с конца.

Пошёл к врачам.

Понадобилось шесть мощных доз, но через семь дней я снова был здоров.

Пенициллин, как и винтовка, лучший друг солдата.

«Дорогой Джимми…», начала Роза.

«Не знаю, как тебе это сказать, особенно в первую годовщину нашей свадьбы, но я беременна…

Мне было так одиноко без тебя, Джимми, что когда однажды вечером твой друг Том заглянуть узнать, как у меня дела…

Мне было плохо, я ходила к священнику, который венчал нас, и он убедил меня, что только правда — полная правда и ничего кроме правды — является единственной Божьей дорогой к чистой совести…»

Каждый вечер около пяти привозили почту — как раз во время проливных дождей. Рамсфельд вызвался забирать почту и, бережно пряча под плащом, приносил её в нашу заляпанную грязью палатку.

— Джонс! Письмо от жены… — как-то в октябре сказал Рамсфельд и бросил Джонсу письмо.

— Ха…от старушки Розы, — засмеялся Джонс.

Джонс, единственный чёрный в нашем отделе, сел на сундучок и вскрыл конверт. Внутри лежали поздравительная открытка и письмо.

Не читая, Джонс понюхал бумагу: улыбаясь, он закрыл глаза и глубоко вдохнул.

— Ах, милая!

Письмо было точно от Розы. Он узнал аромат её духов. Сколько же прошло времени, как он видел свою жену? Девять месяцев? Жену ли? Чёрт, она по-прежнему была его невестой. Они поженились за несколько месяцев до его отъезда за океан, когда он приезжал на побывку из учебного лагеря.

Джонс много рассказывал о Розе. О том, как они познакомились в школе, о том, как им было хорошо, и о том, какой это будет праздник, когда в январе он — специалист 4-го класса, ветеран Вьетнама, Д.Ч. Джонс — сойдёт на землю с самолёта в аэропорту Олбани в Нью-Йорке.

Они регулярно писали друг другу письма. В каждую свободную минуту Джонс расписывал Розе, как он по ней скучает и как тяжело воевать, особенно когда правда не на твоей стороне.

Однако постепенно письма от Розы стали приходить всё реже и реже.

Джонс наверняка догадывался, что что-то не так, но ни разу и словом не обмолвился. Это было слишком больно. Слишком отвратительно. Проще было выбросить всё из головы и не прислушиваться к своей интуиции.

19-летний счастливчик Джонс кое-как окончил школу и до призыва работал на фабрике, выпускавшей гвозди. Потом он стал солдатом. А чуть спустя — мужем. А потом в армии его научили печатать на машинке, подшивать документы и отправили во Вьетнам.

«Дорогой Джимми…», начала Роза.

«Не знаю, как тебе это сказать, особенно в первую годовщину нашей свадьбы, но я беременна…

Мне было так одиноко без тебя, Джимми, что когда однажды вечером твой друг Том заглянуть узнать, как у меня дела…

Мне было плохо, я ходила к священнику, который венчал нас, и он убедил меня, что только правда — полная правда и ничего кроме правды — является единственной Божьей дорогой к чистой совести…