затем в разных местах впадают в Парану и Парагвай. Реки эти малоизвестны, только за последние годы часть Саладо была исследована. Она составляет южную границу Чако; берега ее очень редко посещаются путешественниками и то только в верхней ее части, которая орошает колонии округов Сант-Яго и Тукумана. Да путешествовать здесь и небезопасно, особенно по южному берегу близ устья, из-за нападений дикарей из Гран-Чако, которые часто переплывают реку во время своих разбойничьих набегов.

Все-таки более исследована река Саладо, за ней идет Вер-мехо, а Пилькомайо почти и совсем неизвестна. Обе они походят одна на другую в верхней части течения, где пробегают по необитаемой местности Аргентинской Республики и Боливии, но затем о них уже ничего не говорится в учебниках географии, потому что реки эти текут по неисследованной стране Чако из Парагвая. Пилькомайо — самая длинная и самая северная из этих трех рек; от верховья и до устья считают больше тысячи миль. Она впадает в Парагвай двумя рукавами, из которых северный вливается в Парагвай почти напротив города Асунсьона, а куда впадает южный рукав — до сих пор еще неизвестно. Вот все, что знают о Пилькомайо, несмотря на неоднократные попытки миссионеров и рудокопов проникнуть в эту местность. В последнее время была послана даже экспедиция под покровительством боливийского правительства. Но экспедиция не имела успеха, и пока что приходится довольствоваться рассказами индейцев, не заслуживающими особенного доверия.

Судя по рассказам, река эта орошает почти совершенно ровную поверхность, состоящую из саванн, поросших травой, с кое-где встречающимися рощицами пальм и других тропических деревьев; равнина окружена одинокими вершинами гор, похожими на высокие остроконечные башни. Река то быстро течет среди резко очерченных берегов, то переходит в болото или образует лагуны с солоноватой водой, напоминающие собой внутренние моря. Впрочем, это случается только во время разлива.

Хотя устье Пилькомайо находится всего на расстоянии ружейного выстрела от столицы Парагвая, первого города, основанного испанцами в этой части Южной Америки, но ни один парагваец не пытался подняться по ней, и жители Асунсьона столько же знают об окружающей их стране, как и в тот день, когда, по приказанию Азаро, его лодку целых сорок миль тянули против быстрого течения. Никому не приходило в голову устраивать колонии на берегах Пилькомайо; исключения в этом случае составляют верховья реки, где имеются отдельные эстансии[8], то есть усадьбы. В Чако нет ни одного города, основанного белыми. Ни разу звук церковного колокола не разносился по волнам реки. А между тем в 18… году от Рождества Христова каждый путешественник, поднимаясь вверх по этой таинственной реке, на двенадцать миль дальше пункта, исследованного испанским натуралистом, увидел бы на одном из ее берегов дом, который мог быть выстроен только белым или, по крайней мере, человеком, знакомым с обычаями цивилизации.

Дом был простой, деревянный, с бамбуковыми стенами и покрыт листьями пальмы. По своим размерам дом значительно превышал обыкновенную величину индейской хижины в Чако, вокруг дома шла веранда — как раз под навесом крыши. Довольно большое пространство огороженной земли занято было скотным двором и огородом, засеянным маисом, мальвой, бананами и другими растениями. Только уже по одному этому можно было заключить, что обитатель дома — человек кавказской расы. Это была не простая хижина, а богатая эстансия.

Внутреннее убранство дома еще яснее говорило о белой расе владельца. Там была мебель, хотя и грубой работы, но все же указывавшая на знакомство с современной цивилизацией: стулья и табуреты из канабрава, или южноамериканского бамбука; кровать с белыми одеялами; на полу пальмовые циновки; несколько книг и карт, гитара — все это говорило о привычках и вкусах, незнакомых индейцам. В некоторых комнатах, так же как и на веранде, можно было заметить интересную коллекцию предметов, которые незачем было бы собирать туземцу. Там были шкуры диких зверей, чучела птиц, насекомые, приколотые к кусочкам коры, бабочки и блестящие жуки, пресмыкающиеся, сохранившие свой отталкивающий вид, с образчиками деревьев, растений и минералов окружающей местности. Всякий входящий в дом, не задумываясь, сказал бы, что это жилище натуралиста и что, кроме человека белой расы, никто другой не станет заниматься естественной историей в этой стране.

При таких условиях это было нечто необыкновенное и особенное. По всей округе до Асунсьона на пятьдесят миль нигде не было видно жилища белого человека, да и по всей территории от дома до города и даже в десять раз больше этого расстояния к северу, югу и западу можно было встретить только индейцев Чако, ее первоначальных обитателей, давших клятву вечной ненависти к бледнолицым с того дня, как их лодки впервые прорезали волны Параны.

Если же остается еще какое-либо сомнение относительно обитателей этого уединенного жилища, то оно немедленно исчезнет при взгляде на троих, которые в эту минуту выходят и садятся на веранде. Один из них — женщина, на вид ей не больше тридцати лет. Хотя цвет ее лица имеет слегка оливковый оттенок, свойственный испано-мавританской расе, в ней сразу можно узнать женщину кавказской расы: она очень красива, ее манера держать себя, ее большие полузакрытые глаза говорят о том, что ей знакомы горе и забота. Лицо ее выражает сильное внутреннее волнение, лоб нахмурен, и она то ходит по веранде, то неподвижно останавливается у балюстрады, взгляд ее, как бы с вопросом, неподвижно устремлен на равнину, расстилающуюся далеко перед домом. Двое других — юноши, почти ровесники: один — лет пятнадцати, другой — немного старше; они несколько отличаются друг от друга по росту и сложению. Младший стройнее и худощавее, и цвет его кожи был бы совершенно белый, если бы не загар; его светлые волосы локонами падают на плечи, а черты лица указывают на принадлежность его к северной расе. Другой же выше ростом и кажется чрезвычайно энергичным и жизнестойким. Его лицо почти такого же темного цвета, как у индейца, а густые черные волосы отливают цветом воронова крыла, но, очевидно, он принадлежит также к белой расе, к которой причисляет себя большая часть американских испанцев, хотя это и весьма сомнительно относительно парагвайцев. Молодой человек — парагваец, а красивая женщина, которую мы видели на веранде, — его тетка, также парагвайка. По всему видно, что она хозяйка уединенного жилища. Юноша со светлыми волосами называет ее матерью, что немного странно, если принять во внимание разницу цвета их кожи; но ни у кого не осталось бы