«Почему французы так не любят парижских новостроек? Ведь не может же город перестать строиться. И не может все время имитировать прежнюю архитектуру. Каждая эпоха должна оставить в великом городе свои следы. Одна не похожа на другую, — значит, и постройки не будут похожи друг на друга. Мне все уши прожужжали: посмотрите, как изуродовали Париж, как он теряет свой прежний облик. В этой ностальгии есть какая-то эгоистичная ограниченность: пусть все останется таким, каким было при моей молодости. Но у другого поколения есть своя молодость, и ему понравится тот город, в котором провел ее именно он, а не тот, в котором ее проводили мы.

Арагон позвал меня обедать на Монпарнасскую башню, на пятьдесят шестой этаж. И что там плохого? Мне говорят: торчит, как гвоздь, подавляя все окрест. Да ничего подобного! Сверху, из ресторана, прекрасный вид, не говоря о кухне, и башня нисколько меня не раздражает. Рядом один Париж, и тут же другой. Непрерывность жизни. По-моему, замечательно.

Мне никогда еще не было так хорошо в Париже, как в этот раз. Нам открылся тот самый Париж, который существует в воображении людей, много о нем начитавшихся. Не совсем реальный и в то же время более истинный, чем сама реальность. И вот, хотя бы под занавес, судьба мне его подарила. Вполне достойное завершение жизни.

(Вознесенскому) Андрюша, ведь я говорила вам перед поездкой: «Надоело быть немощной. Вот порадуемся напоследок, гульнем в Париже, и — хватит!» Вы помните, Андрюша? (Это уже второе или даже третье упоминание об одном и том же. Тема, видимо, сидит занозой в ее мозгу. На этот раз Андрей подтвердить отказался, предпочитая аппетитно уплетать миноги. — А. В.)

Когда мы собирались в поездку, я сказала Васе: «Проведем время, ни в чем себе не отказывая. Получим от Парижа все, что он может дать. Я покажу вам такой Париж, какого вы еще не видели. А потом уйдем из жизни. Вместе. И добровольно». Вы помните, Вася? Ну, скажите, что хорошего в медленном увядании и в борьбе со своими болезнями? Зачем все это? Жизнь прожита, и прожита не зря. И хватит. Что может быть лучше: Париж во всем его блеске, с его неувядающей жизнью — и на этом конец? Я правильно говорю, Вася? (Катанян не проронил ни слова. В течение всего этого монолога он сидел, опустив голову и разглядывая свою тарелку. Лишь теперь Вознесенский прервал Лилю: «Ну, что вы такое говорите, Лиля Юрьевна! Давайте лучше выпьем». Она поднесла бокал к губам, не сделав ни одного глотка. Вздохнула. — А. В.) Париж заставил меня забыть об этих планах. Помог оттаять. Жизнь все-таки прекрасна. И есть еще множество дел».

Одно дело, по крайней мере, она должна была завершить. Судьба Параджанова не давала покоя. Все обращения по инстанциям'не приносили результата. Вероятней всего, существовало какое-то высокое указание не идти ни на какие поблажки. Высокое указание можно было преодолеть лишь еще более высоким. Скорее всего — самым высоким. Но до «самого» было очень не просто добраться. И тут представился случай.

По случаю восьмидесятилетия Арагона Кремль пожаловал ему в октябре 1977 года орден Дружбы народов. Лиля знала, что приезжать в Москву Арагон не намерен — он не был здесь уже несколько лет. Еще того больше: он имел намерение вообще отказаться от ордена, хотя пятью годами раньше без проблем принял куда более высокий орден — Октябрьской революции, — которым его наградили по случаю семидесятипятилетия.

Моментально поняв, какой открывается шанс, Лиля помчалась в Париж. Никакой Риста ничему помешать уже не мог. Она убедила Арагона не только приехать за орденом в Москву, но и во что бы то ни стало встретиться с Брежневым: вряд ли кто-нибудь мог отказать престарелому юбиляру в такой просьбе, не зная к тому же, какой план он заготовил.

Все получилось именно так, как задумала Лиля. Не исключаю, что, хоть и лживое, обвинение Параджанова в гомосексуализме, о чем Арагон, разумеется, знал, в немалой степени повлияло на его готовность вмешаться.

В декабре Арагон приехал за орденом, и ему устроили встречу с Брежневым в неофициальной обстановке. Оба они оказались в Большом на балете «Анна Каренина», автором которого был Щедрин, а танцевала Майя Плисецкая. Арагона пригласили в ложу Брежнева, и в антракте, в «комнате отдыха», существовавшей позади ложи еще со сталинских времен, он изложил Брежневу свою просьбу: отпустить на волю великого режиссера, прославившего советское киноискусство на весь мир.

Об этом великом режиссере Брежнев никакого понятия не имел, даже имени такого никогда не слышал. Но что ему стоило оказать услугу знаменитому французскому писателю, тем более члену ЦК одной из «братских» компартий? «Вопрос решен», — сказал он Арагону, не вдаваясь в подробности. Арагон тотчас отправился за кулисы. Плисецкая, едва дослушав его, кинулась к телефону. С Лилей она была по-прежнему в ссоре — информацию принял ее друг Василий Васильевич Катанян. И — просто трудно поверить!.. Брежнев сдержал слово без проволочек. Как это было оформлено, значения не имеет, но уже 30 декабря, на год раньше срока, Параджанова освободили.

Лиля имела все основания ждать его к Новому году, но он полетел в Тбилиси. Там был сын, все близкие люди. Город, который его предал, и все равно — свой. До боли знакомый. И родной навсегда. Для Лили это было огромной, незалечимой обидой. Но она простила и это. Когда он все же приехал в Москву, они виделись каждый день. На Память об этих встречах остались привезенные им подарки — коллажи, рисунки, всевозможные поделки, несущие на себе печать его буйной фантазии. Лиля предложила ему — бездомному, в сущности, нигде не имевшему постоянной крыши, — навсегда остаться в их доме: мысль о возрождении какого-то подобия генд-риковской коммуны была и сладостной, и реальной.

Нет, реальной она не была. Параджанов перестал бы быть Параджановым, если бы смог замкнуться даже и в этом доме, где его ждали уют, забота, общество людей, влюбленных в его талант. Он был поистине вольной птицей — отнюдь не в метафорическом смысле слова — и мог принадлежать только самому себе. Только себе — и никому больше. Он уехал. Понять его поступок было можно, смириться с ним — куда тяжелей. Финал многолетней драмы, в которой Лиля играла ведущую роль, оказался не совсем таким, каким она его себе представляла.

Обида была, но и в помине не было того, что придумал, как истолковал эти события