Я встала, подошла к шкафу с маслами и, поразмыслив, выбрала два пузырька. Нарушив все правила техники безопасности, капнула масло прямо на ладони, потерла их и, поднеся к лицу, вдохнула бодрящий прохладный аромат мяты и бергамота.

Что же, выбор сделан…

Пожалуй, стоит выпить кофе (скажем, с кардамоном или с перцем — чтобы горькое тепло пробирало до самого нутра), и поразмыслить о дальнейших действиях.

Итак, что я могу сделать? Я отпила первый, самый вкусный глоток, и задумалась. Сложно представить, чтобы Исмир действительно нуждался в помощи такого профана, как я. Прежде всего он желает отрезать мне пути назад — мой муж не из тех, кто прощает предательство. А если при этом моя помощь пригодится, тем лучше. Должна признать, вполне разумно.

Оставалось доказать Исмиру свою полезность, тем самым выкупив жизнь сына. Неплохая сделка, не так ли?

Что я могу сделать такого, чего не мог бы сам Исмир? Отбросим пока «вынюхивание» — это только в теории это звучит прекрасно. Не тайники же в ботинках мужа искать, в самом деле! Впрочем… Кое-что Исмир действительно сделать не мог: проникнуть в наш дом и поискать доказательства там. Ингольва можно упрекнуть во многом, но он отнюдь не дурак, так что не стал бы хранить что-нибудь компрометирующее в казармах. Выходит, если что-то подобное существует, обнаружить его можно только дома, в личных покоях Ингольва — в спальне или кабинете.

Пожалуй, стоит поискать. И поскорее, пока моя решимость не иссякла.

Надев шубу и накинув на голову теплую шаль, я вышла из «Уртехюс».

В Ингойе властвовала метель. По занесенным снегом улицам ползли автомобили, временами издавая отчаянный рев (что весьма походило на попытки оленей вызвать соперников на бой), вездесущие торговки пытались всучить замерзшим прохожим горячий чай с ромом или коньяк, напоминающий водку, подкрашенную все тем же чаем.

Люди торопились по своим делам, упрямо пробирались по заснеженным улицам и грелись у специальных костров на площадях. Люди, люди. Старые и молодые, богатые и бедняки, красивые и уродливые — всего лишь робкие огоньки, готовые потухнуть от малейшего ветерка. Жаль только, что эти огоньки научились собираться в стаи, пытаясь растопить лед…

Я встряхнула головой, отбрасывая излишнюю поэтичность. Что это на меня нашло? Надо думать, волнения последних дней не прошли бесследно.

Дом встретил меня хлебным духом, обрамленным искрящимися апельсиновыми нотами. И, разумеется, вечным уксусным ароматом от насупленной Сольвейг, которая открыла мне дверь (надо думать, Уннер куда-то отлучилась).

— Кто-нибудь дома? — поинтересовалась я с деланной небрежностью, стягивая перчатки.

— Господин Бранд в гостиной, — буркнула она, одергивая накрахмаленный фартук. — А больше никого. Из господ.

— Хм, — сердце мое забилось сильнее, и мне стоило немалых усилий изобразить спокойствие. Как же замечательно, что большинство людей не обладают моими талантами и не способны с легкостью распознавать настроение собеседников! — Можешь идти, я поднимусь к себе.

— Ага, — согласилась Сольвейг, смерив меня взглядом. Ее неприязнь липла, как варенье, и пахла чуть подгоревшей кашей — вроде бы съедобной, но неаппетитной.

По дороге наверх я потихоньку заглянула в гостиную. Господи Бранд меня не заметил. Он увлеченно вязал носок, напевая себе под нос лиричную песенку. Вкусный запах, пропитавший весь дом, исходил именно отсюда — на журнальном столике красовался поднос с апельсиновыми пирожными из булочной господина Эгиля. Румяная выпечка, присыпанная сахаром и истекающая прозрачно-оранжевой начинкой, заставила мой желудок предательски заурчать. Пришлось строго напомнить себе, что в ближайшее время придется обойтись без любимых лакомств, и к тому же я пришла сюда для другого!

Внушение подействовало, и я (не без внутреннего протеста) осторожно прикрыла дверь и направилась наверх.

В кабинете Ингольва пахло жарким имбирем и корицей, шершавой, словно древесная кора. Пряный аромат, горьковатый и острый.

Я перешагнула через порог и остановилась в растерянности. Ума не приложу, что нужно искать?! Списки заговорщиков? Перечень сочувствующих? План кампании? Пожалуй, для начала нужно хотя бы оглядеться.

Прикрыв дверь, я вошла в святая святых мужа. Здесь царила почти казарменная строгость: простая темная мебель, небольшой ковер возле массивного письменного стола, темно-зеленые портьеры. И ни декоративных подушек, ни цветов, ни картин. Если не знать, сколько в Ингойе стоит деревянная облицовка стен и мебель из мореного дуба, можно подумать, что Ингольв ограничивает себя во всем.

Начала я с ящиков стола. В них оказалось множество бумаг, совершенно невинных. Счета, какие-то записки, исчерканные списки обмундирования, неоконченное письмо к сыну…

Я ссыпала обратно ворох корреспонденции и огляделась. Если судить по найденным в столе бумагам, следовало считать Ингольва образцовым гражданином и примерным семьянином. Интересно, где же он прячет более… личную переписку?

Искомое обнаружилось не сразу. Тайник, сделанный в толстенном томе «Наставлений молодежи», был банален, однако среди многочисленных книг найти его оказалось не так-то просто. Выручило меня обоняние: слишком неожиданным казался сладкий пудровый аромат ванили, исходящий от столь внушительного сочинения.

Я осторожно откинула верх обложки и извлекла из вырезанного внутри ларца сладко пахнущую пачку листков.

Развязав ленту, которой были перевязаны послания, я принялась читать… Некоторое время спустя я оторвалась от этого увлекательнейшего занятия, испытывая странную смесь недоумения, брезгливости и сожаления. Письма оказались от Ингрид, тут же были и черновики ответных посланий к ней, и от переполняющей их ласки, любовной чуши и искренней тревоги мне стало не по себе. Сложно вообразить Ингольва в роли нежного любовника, и одновременно дико чувствовать себя чужой для собственного мужа. Чужой и нежеланной.

Кроме любовной переписки в тайнике оказалось всего несколько безделушек. Костяной нож в потертых ножнах, выцветшая голубая лента и крошечный стеклянный башмачок. О происхождении ножа я не имела ни малейшего представления, зато лента и башмачок были мне знакомы.

На ленте я сама вышивала защитные руны, когда носила Валериана. А крошечный стеклянный башмачок мы когда-то купили вместе с Ингольвом. В Хельхейме есть сказка о девушке в ледяных туфельках, потерявшей одну из них на ступеньках дома, где она танцевала на карнавале. Влюбленный в таинственную незнакомку юноша пытался разыскать ее, примеряя туфельку всем встречным девушкам, но с наступлением весны она растаяла, и влюбленные не сумели найти друг друга. Как же сверкали глаза Ингольва, когда он шептал мне, что наша туфелька никогда не растает! Только стекло оказалось плохой заменой льду — не тает, зато слишком легко бьется.

Странно, что Ингольв сохранил эти предметы…

Задумавшись, я держала на ладони хрупкую вещицу, сама не зная, что чувствую. Эмоции бурлили внутри, словно несочетающиеся ноты в духах. То наверх выбивалась брызжущая горечью розмарина память, то камфарно-лимонное недоумение, то трезвая насмешливость литцеи…