преобладала, и лишь с приходом сына наступает эпоха правды. Кажется, что Енох бессознательно дает здесь ответ Иову.

683 Упор на возраст (престарелость) божества логически увязывается с наличием у него сына, но одновременно наводит и на мысль о том, что бог как-то отступает в тень и постепенно передает бразды правления миром людей в руки сына; это сулит установление более справедливого порядка. Очевидно, что душевная травма, а именно воспоминание о некоей «вопиющей к небесам» несправедливости, еще жива и омрачает доверие к Богу. Божество само желает обрести сына, а обыкновенно такое желание испытывают, когда хотят, чтобы сын заменил отца. Этот сын, как мы уже достаточно в том убедились, прежде всех других добродетелей должен обладать безусловной праведностью. Бог и человек стремятся избыть слепую неправедность.

684 Енох в своем воодушевлении осознает себя сыном человеческим — или даже сыном Божьим, хотя ни рождением, ни судьбой он к этой участи, видимо, не предназначен[720]. Он переживает то же богоподобное вознесение, которое у Иова мы предполагали (или о котором, скорее, заключили, что оно неизбежно). Иов и сам как будто подозревает что-то такое, когда восклицает: «А я знаю, Искупитель мой жив». Это в высшей степени примечательное высказывание при тех обстоятельствах могло относиться только к благосклонному Яхве. Традиционное христианское толкование данного места текста как антиципации Христа оправданно лишь постольку, поскольку благосклонная ипостась Яхве воплощается в Сыне человеческом, как собственное проявление; у Еноха этот сын выступает проводником праведности, а в христианстве — ходатаем за человечество. Кроме того, Сын человеческий имеет бытие от века, и потому Иову не возбраняется к нему взывать. Сатана играет роль обвинителя и ябеды, а Христос, другой Сын Божий, становится попечителем и заступником.

685 В этих мессианских представлениях Еноха, несмотря на противоречие, отдельные ученые усматривают (что вполне естественно) христианские интерполяции. Однако такого рода подозрение кажется мне неоправданным по психологическим мотивам. Стоит только обдумать неправедность, открытую аморальность Яхве, и мы поймем, какова она должна быть для человека набожного! Нести такое бремя хождения под богом — поистине тяжелейшее испытание. В еще более позднем источнике сообщается о благочестивом мудреце, которому никак не удавалось прочесть до конца 88-й псалом, «ибо тяжесть ложилась ему на сердце при чтении». Учитывая, с какой настойчивостью и неуклонностью учение самого Христа и церковная догма последующих веков, вплоть до наших дней, отстаивали благость милосердного Отца небесного, избавление от страха Божьего, понятия Summum Bonum и privatio boni, то можно допустить, что составляющие образа Яхве виделись несовместимыми, а религиозному сознанию эта парадоксальность была невыносима. Видимо, это переживание было свойственно данному сознанию уже в дни Иова.

686 Внутренняя нестабильность Яхве является первопричиной творения мира и того плероматического действия, трагический хор которого составляет человечество. Препирательство с творением служит к переменам в самом Творце. Указания на это обнаруживаются в ветхозаветных писаниях с шестого столетия до нашей эры. Две первых кульминации — это трагедия Иова, с одной стороны, и откровения Иезекииля, с другой стороны. Иов страдает несправедливо, а Иезекииль наблюдает вочеловечение и дифференциацию Яхве, тогда как обращение «сын человеческий» дает понять, что воплощение божества в четвертичности есть, так сказать, плероматический прообраз грядущего для человека вообще (а не только для Сына Божия, от века существующим в Провидении) благодаря трансформации и вочеловечению бога. Перед нами интуитивное предвосхищение. Енох воодушевленно становится сыном человеческим в плероме, а его вознесение на колеснице (как с пророком Илией) предвещает воскрешение из мертвых. Ведь для исполнения своей роли провозвестника праведности ему необходимо очутиться в непосредственном соседстве с богом, а как предсуществующий Сын человеческий он более не подвержен смерти. Но, раз он обыкновенный человек и потому смертен, и остальные смертные в состоянии созерцать Бога — способны осознать Спасителя и тем самым обрести бессмертие.

687 Все эти идеи уже в те времена могли бы проникнуть в сознание, поскольку все предпосылки к тому имелись, если бы хоть кто-то хоть немного о том задумался. Тут не требовалось никаких христианских интерполяций. Книга Еноха была громким предвестием, однако содержание ее носилось, образно выражаясь, в воздухе как чистое откровение, не опустившееся на землю. Ввиду этих фактов невозможно при всем желании взять в толк, каким образом христианство, согласно распространенному мнению, ворвалось в мировую историю в качестве абсолютного новшества. Это убедительнейший пример того, как исторически подготавливаются, находя поддержку и обеспечение со стороны сложившихся мировоззрений, некоторые важные события.

12

688 Иисус появляется прежде всего как иудейский реформатор и пророк какого-то исключительно доброго божества. Тем самым он спасает грозящую разрушиться религиозную цельность и в этом смысле фактически выступает как σωτήρ, Спаситель. Он уберегает человечество от утраты общности с богом и от погружения в сугубое сознание с его «разумностью». Это схоже в известной мере с диссоциацией сознания и бессознательного и, следовательно, с неестественным, патологическим состоянием так называемой «бездушности», каковая постоянно грозила человеку с древнейших времен. Снова и снова он все упорнее пренебрегает иррациональными данностями и потребностями своей психики, воображая, будто воля и разум позволяют всем управлять и, так сказать, твердо стоять на ногах. Отчетливее всего это устремление проявляется в таких великих социально-политических движениях, как национал-социализм и коммунизм: при одном страдает государство, а при другом — человек.

689 Очевидно, что Иисус преобразил существовавшую традицию в собственную действительность и возвестил благую весть: «Бог благоволит человечеству. Он — любящий Отец и любит вас, как и я вас люблю. Он послал меня, своего сына, искупить вашу старую вину». Он сам предлагает себя в качестве искупительной жертвы, которая обеспечит примирение с Богом. А чем сильнее желание установить между Богом и человеком по-настоящему доверительные отношения, тем больше должны бросаться в глаза мстительность и непримиримость Яхве по отношению к своим творениям. От Бога, который выступает как добрый отец, как сама любовь, можно было бы ожидать понимания и всепрощения. Потому потрясает, что Высшее Благо принимает в качестве платы за милосердие человеческую жертву, а именно умерщвление собственного Сына. Христос, похоже, не обращал внимания на такой антиклимакс; во всяком случае, все последующие столетия принимали эту точку зрения без возражений. Поистине странно, что бог добра столь непримирим, и ублажить его возможно лишь человеческой жертвой! Подобное положение дел нестерпимо для современного человека, который отказывается принимать его безоговорочно, ведь разве только слепой не видит резкого противоречия в божественном характере Бога и лживости всех рассуждений о любви и Summum Bonum.

690 Христос оказывается посредником двояким образом: он помогает человеку выстоять перед