Джон Грант повернулся к генуэзцу, лицо которого было не жизнерадостным, как обычно, а мрачным, а на лбу четко прорезались глубокие морщины.

– Ты сражался решительно и умело, – добавил Джустиниани. – Пусть эту работу сделают другие, а ты пойди отдохни. Ты нуждаешься в отдыхе.

Джон Грант отрицательно покачал головой.

– Я должен быть здесь, – твердо произнес он. – Я не смог бы найти себе место, а тем более отдыхать, зная, что они сейчас роют туннель.

Джустиниани улыбнулся, но морщины на его лбу не исчезли.

– Если ты останешься здесь, то и я буду работать с вами.

С этими словами генуэзец взял железную киркомотыгу и первым стал спускаться вниз по лестнице.

В тот момент, когда Джон Грант спустился вслед за ним на дно шахты, копатели внезапно приостановили свою работу и подняли ладони вверх, тем самым призывая к молчанию. Были слышны слабые, но характерные звуки ударов стали о камень. Похоже, прямо под дном шахты вовсю трудились вражеские саперы.

– Нам нужно приготовить греческий огонь, – сказал Джустиниани.

Джон Грант отрицательно покачал головой.

– Лучше этого не делать, – возразил он. – Если под стеной сделан подкоп и в него заложен порох, то риск будет очень большим. Даже если пороха еще нет, пламя спалит все их подпорки. Если же они уже принесли туда порох, то наше пламя сделает за турок всю их работу. Так что в обоих случаях остается только одно – просто вступить с ними в рукопашную схватку там, внизу.

Джустиниани вздохнул и кивнул, согласившись с доводами Джона Гранта, а затем – шепотом и жестами велел передать наверх, что срочно нужен небольшой отряд вооруженных людей. Несколько минут спустя такой отряд был собран. Авангард его расположился в ожидании на лестницах, остальные – у края шахты. Когда все было готово, Джон Грант подал соответствующий сигнал, и копатели стали энергично долбать мотыгами по каменистой породе, все еще отделяющей их от врага. Наконец их мотыги пробили в этой породе отверстие. При тусклом свете ламп они увидели довольно много людей. Джон Грант, холодея от страха, осознал, что турки услышали, что сверху копают, и собрали воинов, чтобы в случае чего дать отпор.

– За мной! – крикнул шотландец и прыгнул в отверстие.

За ним тут же последовали Джустиниани и полдюжины легковооруженных мужчин. Мечи в тесном пространстве туннелей были абсолютно бесполезными, а потому защитники города бросились на врага с ножами, молотками и деревянными дубинками, утыканными железными гвоздями. Места для маневра в туннеле, конечно же, не имелось, и можно было только атаковать противника в лоб. Джон Грант, продвигаясь вперед, уложил одного турецкого воина, затем второго… Он чувствовал, как сзади напирают его товарищи. И тут вдруг, к своему большому удивлению, он обнаружил, что туннель перед ним вливается в подземное помещение шириной в три человеческих роста. Продолжая сражаться, он заметил деревянные подпорки, поддерживающие потолок, между которыми торчали похожие на изъеденные зубы куски каменной кладки – часть фундамента стены. Хуже того, между подпорками лежали на полу груды мешков, набитых, конечно же, черным порохом и подготовленных к тому, чтобы их подожгли.

Непонятно, по какой причине – то ли в силу усталости после боя возле ворот Святого Романа, то ли из-за прошедшей бессонной ночи, – но органы чувств Джона Гранта в конце концов подвели его, и он, вступив в схватку с находившимся прямо перед ним турецким воином, не заметил, что еще один противник нападает на него сбоку.

Керамбит выпал из руки, когда ему нанесли сокрушительный удар чуть выше шеи. Шотландец рухнул наземь и, уже лежа на спине, почувствовал, как чьи-то руки вцепились в его одежду и волосы и потащили его в сторону от места схватки, в глубину тускло освещенного туннеля, где его уже не смогут отбить товарищи.

Голова закружилась, перед глазами все поплыло, но в последние мгновения перед тем, как его сознание погрузилось в темноту, Джон Грант увидел перед собой лицо Ангуса Армстронга – меткого лучника, убившего его мать и его друга Бадра.

– Ну что же, парень – или мне следовало бы сказать «демон», ибо именно так местные ребята стали тебя называть, – сэр Роберт хотел бы перемолвиться с тобой словечком, если ты не возражаешь, – сказал Армстронг.

Михаил Дука опустил глаза и взглянул на свои руки. Он расположился в кресле возле окна в спальне принца Константина, но смотреть через окно на город ему не хотелось. Он и так уже сегодня достаточно насмотрелся на него. Зайдя некоторое время назад в эту комнату, он, к своей радости, увидел, что шторы задернуты и что в комнате темно, если не считать тонкой полоски света, отражающейся от диска из полированной бронзы, который находился возле кровати принца.

Дука только что переоделся в чистые одежды, но его волосы все еще были влажными, а кожа ладоней слегка сморщилась от долгого пребывания в воде. До своего прихода сюда, в покои Константина, он находился возле ипподрома, неподалеку от собора Святой Софии, и сидел там в тщательно подобранном месте, позволяющем хорошо видеть маршрут, по которому должна была пройти процессия.

Император Константин уже устал от нытья и жалоб горожан, их беспрестанных обращений то к одной, то к другой иконе и бесконечного звона целой тысячи колоколов. Во всем этом чувствовались пораженческие настроения и отсутствие надежды на перемены к лучшему. Он, император, родился в городе и в империи, пронизанных слухами так, как мясо пронизано прожилками жира. Он понимал бездонную глубину их веры и потребность в утешительных заверениях со стороны различных оракулов.

Более того, император с пониманием и терпимостью относился к их безвольному фатализму.

Но всему есть предел, и он в конце концов сказал своим советникам (в том числе и Дуке), что необходимо сделать для того, дабы взбодрить горожан, пока они полностью не растворились в своем пессимизме и не превратились в пыль под их собственными ступнями.

Император заявил, что пришло время снова обратиться к самой Деве Марии. Константинополь ведь держала в своих ладонях, сложенных в виде чаши, именно Дева Мария, и люди должны увидеть, что она все еще с ними. Поэтому он распорядился, чтобы по улицам города у всех на виду пронесли самую ценную икону города, а именно икону Девы Марии, которую называли «Одигитрией» (что означает «Путеводительница»).

Дука был очень толстым, и прошагать несколько миль по улицам города вместе с толпой взывающих к небесам верующих ему было не под силу. Времена, когда он запросто мог преодолеть такой путь, давным-давно прошли, и поэтому он решил воздержаться от участия в процессии и просто расположился там, где можно было без помех поглазеть на нее со стороны. Он уже присел под крышей одного из древних строений ипподрома, когда до него донеслись характерные звуки приближающегося шествия.

Утро поначалу было погожим – немного пасмурным, но довольно теплым и без сильного ветра. Дука сидел в своих роскошных одеждах на широкой каменной ступеньке, думая о том, что с этого места должен открываться неплохой вид на процессию. К слову, он был здесь не один: вокруг него собрались сотни горожан, и, услышав, что по направлению к ним уже несут икону Девы Марии, они стали, как водится, причитать и, запрокидывая голову, обращаться с молитвами к небесам. Наконец показалась процессия, во главе которой шел священник, облаченный в роскошное церковное одеяние. В руках у него был золотой крест, украшенный множеством драгоценных камней. Позади него шли другие священники и монахи, а за ними – мужчины, женщины и дети. Все они либо пели церковные гимны, либо молились, либо делали и то, и другое.