…минутку… похоже, кое-что еще осталось. В том месте, откуда растут корни…

О небеса! Нечетное число усиков!

О счастливый день! (чпок)

Любит!

Я совсем плох – пал так низко, что ниже и не бывает. Снаружи я – нечто лежащее на поверхности: тело в скафандре. А внутри…

Все ужасно трудно. У меня все болит.

Теперь мне лучше. Это третий день. О двух предыдущих я помню лишь то, что они были, больше ничего. Видимо, мне становилось то лучше, то хуже: вчерашние впечатления смазаны еще сильнее, чем позавчерашние – в день падения.

Кажется, тогда мне показалось, будто я рождаюсь. Примитивное, старомодное, почти животное рождение; кровавое, грязное, опасное. Я принимал в нем участие и одновременно был наблюдателем. Я был рожденным и рождением, и когда вдруг почувствовал, что могу двигаться, то дернулся, пытаясь сесть и протереть глаза, но рука в перчатке ударилась о стекло шлема и остановилась в нескольких сантиметрах перед моими глазами. И тогда я снова упал, подняв облачко пыли, и вырубился.

Но сегодня уже третий день, и мы со скафандром в более приемлемой форме: готовы тронуться с места, начать путешествие.

Я сижу на большом грубом валуне посреди усеянного камнями длинного пологого склона. А выше, я думаю, должен быть обрыв. Впрочем, там может быть и бровка, а за ней – огромный кратер, но я не обнаружил ясно выраженных вторичных признаков того, что подъем там заканчивается дырой, и ничто тут не указывает на последствия тектонического сдвига.

Возможно, это все же обрыв – надеюсь, не слишком крутой с другой стороны. Прежде чем отправиться в путь, я готовлюсь, представляя себе его. Я прикладываюсь к маленькой трубочке у подбородка, засасываю в рот немного кисловатой жидкости, с трудом проглатываю.

Небо здесь ярко-красное. Сейчас разгар утра, и невооруженному взгляду видны только две звезды. Наружные очки тонированы и поляризованы, и высоко в небе я вижу легкие перистые облачка. Воздух здесь, на нижнем уровне, спокоен, пыль не двигается. Меня пробирает дрожь, я дергаюсь внутри скафандра, словно меня подстегивает праздное одиночество. То же самое было в первый день, когда я подумал, что скафандр мертв.

– Ну, ты готов? – спрашивает костюм.

Я вздыхаю и встаю на ноги, несколько мгновений таща на себе и массу скафандра, прежде чем, хотя и устало, он не начинает двигаться тоже.

– Да. Идем.

Мы пускаемся в путь. Сейчас моя очередь идти. Скафандр тяжел, бок у меня тупо болит, в животе пустота. Усеянное камнями поле тянется до самого горизонта.

Я не знаю, что случилось, и это раздражает меня, хотя, знай я, это ничего бы не изменило. И если бы я знал, что происходит, в момент происшествия, это тоже ничего не изменило бы: у меня не было ни секунды, чтобы среагировать. Нас застали врасплох: засада.

То, что нас шарахнуло, видимо, было очень маленьким или находилось далеко, иначе мы не были бы здесь, да еще живые. Если бы модуль получил полновесный удар любой стандартной боеголовкой, от него остались бы лишь радиация и атомы – ни одной целой молекулы. Даже взрыв рядом с модулем не оставил бы ничего, что воспринимает невооруженный человеческий взгляд. Только нечто крохотное – возможно, вовсе не боеголовка, а просто быстродвижущийся предмет – или взрыв на большом расстоянии могли оставить что-то после себя.

Я должен это помнить, держаться за это. Как бы плохо я себя ни чувствовал, я все еще жив, а ведь высока была вероятность, что я досюда никогда не доберусь, даже в виде головешки, тем более – целым и на своих ногах.

Целым, но не сказать чтоб невредимым. Скафандр тоже. Я ранен. Ранен и скафандр, что в некотором смысле еще хуже.

Работает он по большей части на внешних источниках энергии, поглощая, как может, солнечный свет, но настолько неэффективно, что по ночам ему приходится отдыхать, и тогда мы оба спим. Разрушены коммуникационная система и антиграв; сильно повреждены регенерационный и медицинский блоки. Кроме того, есть еще небольшая утечка, которую нам никак не удается выявить. Мне страшно.

Медицинский блок сообщает, что у меня внутреннее кровотечение и мне не следует ходить. Но мы, обговорив это, пришли к выводу, что наша единственная надежда – идти, двигаться в более-менее верном направлении, рассчитывая, что нас увидят с базы. К ней мы и держали путь изначально – в модуле. База расположена в тысяче километров к югу от северной ледяной шапки. Мы упали к северу от экватора, но как далеко к северу, неизвестно. Да, путь предстоит неблизкий – нам обоим.

– Как ты там?

– Отлично, – отвечает скафандр.

– Ну и сколько нам сегодня, по-твоему, удастся пройти?

– Может быть, километров двадцать.

– Не очень много.

– Ты еще не поправился. Станет тебе получше, пойдем бодрее. Ты был совсем плох.

Совсем плох. Внутри шлема все еще сохраняются остатки рвоты и капельки засохшей крови – я их вижу. Запаха они уже не издают, но вид имеют далеко не аппетитный. Сегодня ночью я попытаюсь их счистить.

Меня беспокоит, что, помимо всего прочего, скафандр не до конца со мной откровенен. Он говорит, что, на его взгляд, наши шансы – пятьдесят на пятьдесят, но я подозреваю, что на самом деле он толком этого не знает. Или знает, что дела обстоят гораздо хуже, чем он мне говорит. Вот что бывает, когда у тебя умный скафандр. Но именно такой я и просил – мой выбор, жаловаться не на кого. И потом, не будь скафандр таким умным, меня, возможно, уже не было бы в живых. Он сумел доставить сюда нас двоих из разбитого модуля через разреженную атмосферу, а я в это время был без сознания после взрыва. Стандартный скафандр, возможно, сделал бы все это не хуже, но, наверно, этого было бы недостаточно; мы прошли просто по краю бездны.

Бедра болят. Земля тут довольно ровная, но время от времени приходится преодолевать небольшие склоны и двигаться по неровной поверхности. Ступни тоже не в порядке, но бедра беспокоят меня больше. Не знаю, смогу ли я идти весь день, на что рассчитывает скафандр.

– Сколько мы прошли вчера?

– Тридцать пять километров.

Все это расстояние скафандр преодолел сам – нес меня, как мертвое тело. Он поднялся и пошел, удерживая меня внутри, чтобы я не стукался о стенки. Он шел, а матовые остатки его разбитых аварийных фотоэлементов волочились следом по пыльной земле, словно крылья странного искалеченного насекомого.

Тридцать пять. Я еще и десятой части этого не прошел.

Нет, придется мне идти и идти – не могу я разочаровать скафандр. Не хочу его подводить. Ему пришлось сильно постараться, чтобы мы попали сюда живыми, и вчера он проделал весь этот путь сам, поддерживая меня, пока я закатывал глаза, бредил, бормотал что-то о хождении во сне и живых мертвецах… Так что я не могу его подвести. Если я не выстою, это будет плохо для нас обоих: шансы выжить у скафандра тоже уменьшатся.