До того как они уехали, Маргарет незаметно прошла на задворки сада викария и сорвала маленький колючий отросток жимолости. Она бы не сорвала цветок вчера из страха, что ее заметят и ей придется объяснять свои мотивы и чувства. Возвращалась она через выгон — и в этом месте еще сохранилось прежнее очарование. Обычные звуки казались там более музыкальными, чем где-либо еще, свет — более золотистым, жизнь — более спокойной и полной блаженства. Вспоминая свои вчерашние чувства, Маргарет сказала себе: «Я ведь тоже постепенно меняюсь — в одном, в другом: то я разочарована и раздражена, потому что все оказывается не таким, как я себе рисовала, то действительность оказывается прекрасней, чем я представляла ее. О Хелстон! Никогда мне не полюбить другое место так, как тебя».

Несколько дней спустя она обрела равновесие души и решила, что очень рада была снова повидать Хелстон. Для нее он останется самым красивым местом в мире, но там было столько воспоминаний, связанных с прошлым, особенно с отцом и матерью, что вряд ли она когда-нибудь сможет снова вернуться туда, даже представься возможность поездки, подобной той, что они совершили с мистером Беллом.

Опыт, как бессильный музыкант, держит

Терпенья струны в своих руках.

И звуки, что понять не в силах Бога.

И волею своей он их ослабит

В унылом и запутанном миноре.

Миссис Браунинг. Запутанная музыка

Примерно в то же самое время Диксон вернулась из Милтона и вновь поступила в услужение к Маргарет. Она привезла несчетное количество милтонских историй: как Марта переехала в дом к мисс Торнтон, когда та вышла замуж; подробный рассказ о подружках невесты, платьях и завтраках и о том, как в Милтоне считают, что мистер Торнтон устроил слишком пышную свадьбу, учитывая, что он много потерял из-за последней забастовки и ему пришлось платить за несоблюдение условий контрактов; и о том, как мало денег выручили с продажи мебели, за которой Диксон так заботливо ухаживала, и как это досадно, если вспомнить, сколько богатых людей живет в Милтоне; как миссис Торнтон пришла однажды и задешево купила две или три вещи, а на следующий день пришел мистер Торнтон и, желая приобрести несколько вещиц, предложил — вопреки ожиданиям и к удовольствию очевидцев — большую цену, чем, по мнению Диксон, восстановил справедливость. Если миссис Торнтон заплатила слишком мало, мистер Торнтон заплатил слишком много. Мистер Белл прислал всевозможные указания относительно книг, но их было трудно понять — уж очень он причудливый джентльмен. Если бы он приехал сам, от этого было бы больше толку, но письма всегда только запутывают дело. Диксон мало рассказывала о Хиггинсах. Ее памяти был присущ аристократический уклон, что делало ее ненадежной всякий раз, когда дело касалось простолюдинов. Она полагала, что с Николасом было все в порядке. Он несколько раз приходил и спрашивал, нет ли весточки от мисс Маргарет… единственный человек, который справлялся о ней, кроме мистера Торнтона. А Мэри? О, разумеется, она в порядке — здоровенная, неряшливая девица. Она слышала, или, возможно, это ей только приснилось, хотя было бы странно, если бы ей снились сны, связанные с такими людьми, как Хиггинсы, что Мэри пошла работать на фабрику мистера Торнтона, потому что ее отец хотел, чтобы она научилась готовить. Но что эта бессмыслица могла означать, она не знала. Маргарет согласилась с ней, что история по своей запутанности действительно больше похожа на сон. Все же ей было приятно, что теперь рядом с ней есть та, с которой она могла поговорить о Милтоне и о людях, живущих там. Диксон не очень любила разговоры на эту тему, желая стереть ту часть своей жизни из памяти. Ей больше нравилось вспоминать слова мистера Белла, из которых она вывела, что он намерен сделать Маргарет своей наследницей. Но молодая хозяйка не одобряла этих предположений и не потакала ее лукавым расспросам, в какую бы форму — подозрения или утверждения — они ни были облечены.

Все это время Маргарет испытывала странное необъяснимое желание услышать, что мистер Белл уехал по своим делам в Милтон. Из разговора, состоявшегося между ними в Хелстоне, они оба хорошо понимали, что объяснение, о котором она просила, должно быть дано мистеру Торнтону в личной беседе, но даже в таком случае никоим образом не должно быть ему навязано. Мистер Белл был не любитель вести переписку, но время от времени, пребывая в хорошем настроении, писал длинные или короткие письма, и хотя Маргарет, получая от него весточки, не питала никакой определенной надежды, она всегда откладывала их с легким сожалением. Он пока не собирался в Милтон, — во всяком случае, он ничего об этом не писал. Что ж, ей придется быть терпеливой. Рано или поздно туман должен рассеяться. Письма мистера Белла были теперь совсем на него не похожи: короткие, иногда даже чуть ли не жалобные, с налетом горечи, что так не вязалось с его натурой. Он не надеялся на будущее, скорее, сожалел о прошлом и тяготился настоящим. Маргарет заподозрила, что он, должно быть, неважно себя чувствует, но в ответ на свой вопрос о его здоровье она получила короткую записку, в которой говорилось, что у него старомодная болезнь, которая называется хандрой. Он страдает от этого, и пусть она сама решит, душевная это тоска или физическая, но ему хотелось бы побаловать себя брюзжанием и не докладывать каждый раз о своем здоровье.

Следуя просьбе мистера Белла, Маргарет больше не спрашивала его о здоровье. Как-то Эдит случайно проболталась о своем разговоре с мистером Беллом во время его последнего визита в Лондон, из которого Маргарет заключила, что он намерен взять ее с собой осенью в Кадис, чтобы она навестила своего брата и невестку. Она спрашивала и переспрашивала Эдит до тех пор, пока кузина не устала и не заявила, что больше ничего не помнит. «Он сказал лишь только, что подумывает поехать и лично услышать рассказ Фредерика о мятеже. И что это была бы неплохая возможность для Маргарет познакомиться со своей невесткой. Что он всегда куда-нибудь ездит во время летних каникул и не видит причин, почему бы ему не съездить в Испанию. Это все». Эдит надеялась, что беспокойство Маргарет вызвано нежеланием девушки покидать их. А потом, не зная, что еще можно предпринять, расплакалась и сказала, что заботилась о Маргарет больше, чем Маргарет о ней. Маргарет успокаивала кузину всеми возможными способами, но едва ли она смогла бы объяснить Эдит, как эта мысль о поездке в Испанию — всего лишь Chateau en Espagne[61]— увлекала и радовала ее. Эдит была склонна считать удовольствие, получаемое без ее участия, безусловным оскорблением или в лучшем случае свидетельством безразличия. Поэтому Маргарет пришлось утаивать свою радость, но она находила отдушину, расспрашивая Диксон, когда та одевала ее к обеду, не хотелось бы той увидеть мастера Фредерика и его жену.

— Она католичка, мисс, верно?

— Полагаю, что… да, конечно! — ответила Маргарет, на мгновение обескураженная этим вопросом.

— И они живут в католической стране?

— Да.

— Тогда, боюсь, я должна сказать, что мне моя душа дороже, чем мастеру Фредерику — его собственная. Я бы находилась в постоянном страхе, мисс, как бы меня не обратили в их веру.