— Тише — еще хуже будет!..

Цыганок отвернулся и продолжал гнать машину — с грохотом, с ветром, с пылью.

А Никритину было весело:

...удачная поездка...

...вести, которые привез Филин...

...люди — интересные, контрастные по характерам...

...локальные, чистые тона мира, переживающего первые дни творенья...

Жить можно!.. Прыг-скок... ч‑черт, держись!..

...В поселок въезжали еще при солнце.

Будто новый, пламенел на мачте рации выгоревший флажок. Жирно поблескивали целлулоидные оконца палаток. Ветер хлопал дверными клапанами.

Направляясь к реке, вытягивалась из палаточной улицы нестройная колонна молодежи — гомонящая, взмахивающая полотенцами. А сбоку колонны, как старшина на марше, шагала Тата. Трепетали на ветру ее спортивные черные бриджи, белела майка-безрукавка. Полотенце было уложено чалмой на голове.

Никритин скорее угадал, чем узнал ее, — по походке, по каким-то неуловимым, но знакомым движениям. Почему-то не волнуясь и сам удивляясь этому, он перегнулся через борт машины.

Тата увидела его, улыбнулась. Но не отошла от колонны. Лишь подняла приветственно руку — рот фронт! — и указала в сторону поселка.

Никритин не выпрыгнул из машины. Проехал. Недоуменно оглянулся.

Колонна шла к реке.

И только тут накопившаяся тоска хлынула в сердце.

«Встречи всегда происходят не так, как ждешь...» — подумалось ему.

— Вы видели? — услышал он за спиной голос Сбройнича. — Это и есть искомая... мадонна. Какова! Жить не может без издевок. Поистине, ничто доброе в этом мире не остается безнаказанным. Поделом мне...

Никритин обернулся и мгновенье смотрел на него. Ему вдруг стало смешно. Ведь принял на свой счет приветствие Таты! Для него — конечно, издевка.

— Цыганок! Меня — в контору!.. — не дождавшись отклика от Никритина, сказал Сбройнич.

— Ну а я домой! — Никритин подхватил вещи под мышку и перемахнул через борт.

В палатке — со света — было темно. Никритин постоял минуту, привыкая. Потом сел, прислушался к тишине, которая звенела в нем самом. Татка!.. Нашлась...

Со стороны берега донеслось мотоциклетное стрекотанье помпы. Значит, скоро наполнится понтон — железный чан для воды. Можно умыться.

Никритин потянул через спину рубашку — клейкую от соли.

... Лампочки, развешанные на жердях возле палаток, начинали медленно наливаться желтым светом, когда появилась Тата. От нее пахло речной свежестью. Лицо ее, загорелое до черноты, выглядело усталым и осунувшимся. И прическа не та. И губы побелели — то ли от воды, то ли от волнения.

Никритин смотрел на нее и не мог преодолеть странной скованности. Сколько ждал! И вот...

— Пойдем куда-нибудь... — тоже каким-то скованным голосом сказала Тата и, щурясь, взглянула на разгоревшиеся лампочки.

Пошли по задворкам палаток. Мимо ящиков, бочек, штабелей изношенных автопокрышек.

Тата шагала, глядя себе под ноги.

— Ну, как тебе пустыня? — не поднимая головы, сказала Тата.

— Как... — Никритин помедлил. «На кой черт нам говорить об этом?» — подумал он, но ответил: — В городе столько знакомых не встретишь, как здесь. Не думал, что так людны пески...

— И я поначалу не думала...

Опять замолчали. Вышли к берегу, где в камышах был протоптан узкий лаз. Сели у воды. Из-за излучины все еще слышались запоздалые голоса, громко и далеко летящие над водой.

— Моя команда... — Тата повернула голову на голоса. — Ты извини — не могла их бросить. И то распустились за мое отсутствие.

— Ты еще и физрук?

— Да...

Над противоположным берегом — предвестниками луны — светились облака. Несколько серебряных полосок.

— Скажи... — начал Никритин и взглянул ей в лицо, ставшее от облачного света голубоватым. Как было давным-давно. — За что тебя не любит Сбройнич?

— Это я его не люблю... — Она сердито уставилась на него, вздернула подбородок.

— Татка!.. — тихо рассмеялся Никритин. — Выше подбородок!

Она мгновенье медлила в растерянности, потом расхохоталась и, запустив руки ему в волосы, повалила на землю.

— Лекса, задавлю!

— Не задавишь! — отбивался Никритин. — Ты — легенда. Гоняюсь за тобой и, как тень, не могу поймать.

Рухнула незримая стена.

Осталась лишь ночь... Тата... Свет серебристых облаков в ее глазах... Ее холодноватые губы...

От реки ощутимо потянуло знобкой сыростью.

— Не простудишься, беглянка? — сказал Никритин. — Оденься.

— Ну, бежала-то я не от тебя... — Она приподнялась с разостланной на земле рубашки Никритина и, вскинув руки, начала прибирать волосы. — От себя... Это — как хирургия, хотя моралистами и не одобряется...

— И ни одной весточки... — Он смотрел, как ночь синела на ее коже. — Я ведь сдуру чуть не изменил тебе.

— Чуть? — Она покосилась на него. — Популярные брошюры советуют больше работать и заниматься спортом — тогда не будет тянуть на клубничку.

— Ты все такой же циник.

— Циник, циник... Я не Сольвейг. Не стала бы ждать сложа руки. Сама бы разыскала и отобрала.

— А с тобой... — Никритин отвел глаза. — Никогда?..

Тата обтянула на себе майку, встряхнула головой и заново начала укладывать рассыпавшиеся волосы.

Что было сказать? Вспомнилось, как всего лишь раз Рэм рискнул обнять ее. Обхватил, молча стал притягивать к себе. Вытянув руки, она уперлась в его плечи, изломила в спокойном недоумении бровь. Видно, это и поразило его — ее взгляд. Не испуганный, не удивленный, а изучающий. Помедлив, он расцепил руки и, красный, смущенный, стукнул себя кулаком по затылку. Тем все и кончилось. Считалось между ними, что ничего не произошло. Но с тех пор — Тата знала — Рэм никому не дал бы ее в обиду.

— Со мной — нет... — сказала она, подчеркнув голосом «со мной». — Пора идти. Поднимайся... Отелло.

...Наутро Тата заглянула в палатку.

— Соседа нет? — повела она глазами на койку Сбройнича и вошла. — Как вы с ним?

— А никак... — Никритин пожал плечами. — Кстати, ты так и не сказала, за что его не любишь. За то, что не заболел полем?

— Вообще не люблю пижонов, не знающих своего дела! —