сухие. Машина исходила ревом и шла рывками. Никритин морщился, непроизвольно напрягаясь всем телом, словно мог помочь этим внутренним усилием продвижению машины.

Вымахнули на вершину бархана, и шофер неожиданно нажал на тормозную педаль.

— Гля... Аллаберган с кержаком загорают... — он смотрел куда-то вниз.

Никритин придвинулся и заглянул через его плечо.

У подножья выдутого ветрами глинистого откоса стоял бульдозер. Одинокий и маленький, словно жук возле пирамиды Хеопса. Рядом по-птичьи крутил задранной головой долговязый парень.

— Пойти узнать?.. — шофер нерешительно скосоглазился.

— Пойдемте! — Никритин откинул дверцу и спрыгнул на уходящий из-под ботинок раскаленный песок. Метнулись какие-то неоформленные мысли о взаимной выручке в пустыне, какие-то восторженно-героические образы, вычитанные в книгах.

— Эй!.. Аллаберга-а-ан! Что там у вас? — крикнул шофер, все еще придерживаясь рукой за откинутую дверцу машины.

Тот, внизу, непонятно замахал руками.

Спрыгнул из кузова экспедитор — молчаливый, хмурый, с серым лицом почечника. Заметно горбясь, он первым начал спускаться вниз.

Песок полыхал и, будто наждак, саднил потное лицо. Вспоротый каблуками, он взлетал прозрачными фонтанчиками. Сами собой испарились высокие мысли: приходилось следить, чтобы сухой огонь не коснулся обнаженной кожи. Более всего страдали руки: нет-нет да ухватишься за землю, стараясь не сорваться в «неуправляемый полет»...

— Ну что? — отряхивая брюки, подошел последним шофер.

— Да вот... — вскинул рукой Аллаберган, указывая на откос. Вся его мосластая фигура лоснилась, словно только что вынутая из чана с нефтью. — Вот, сыплется...

— Сыплется!.. — из-за бульдозера появился парень постарше, цыкнул слюной сквозь зубы, глянув на Аллабергана. — Сыплется ему, а?! У‑у, богоданный! И чем ты не шутишь, пока я сплю!..

Парня трясло от бешенства. Ошпаренно-красная кожа, как она загорает у рыжеватых людей, выпирала у него буграми из майки-безрукавки и подергивалась нервно.

И этот бессильный гнев, и виноватая фигура Аллабергана — богоданного, как верно перевел его имя рыжий, — родили в Никритине растерянность постороннего. Он не понимал, что тут произошло и что нужно делать. Глупо! Ринуться на выручку — и торчать гвоздем на панихиде...

— Ну ладно, Рэм! Расшумелся... — шевельнул ноздрями крючковатого носа шофер. — Точка! Сейчас потянем твою пантеру. Мой «доджик» возьмет.

— Потянем!.. — огрызнулся рыжий. — Трос у тебя есть?

— Есть... — шофер зачем-то опустился на корточки; глянул вверх, туда, где стояла. автомашина, и, вставая, произнес: — Штука‑а!.. Не достанет. А у тебя — ничего?

— Ни хрена. Потянем! Потянешь тут... Вот засадил, богоданный!.. Надо же — скинул скорость перед самым подъемом! А с ходу — взял бы. Покуда песок не стронулся.

— Сходу — да... — Шофер глядел на откос, словно прикидывая его крутизну. — Ладно, смаракуем чего ни того.

— Э, дур-рак я! — досадливо хлопнув кепкой о землю, плюнул Аллаберган. — Испугался, да!

— Во! Засели и самокритикой занимаемся! — со злой назидательностью выставил палец Рэм. — Думай! Твои же пески!..

— Да ладно тебе, кержак! Вот взъелся на человека... — шофер притянул к себе Аллабергана, словно беря его под свою защиту. — А копнись — так сам, верно, и прохлопал. Как все затеялось-то, чего понесло тебя сюда?

— Ты еще скажи — не при тебе обещал Татьяне Мстиславне! — возмущенно округлил глаза Рэм. — Сказал я — доставлю бульдозер к сроку? Сказал! А слово у Селиверстова одно.

«Татьяна Мстиславна... Ведь это же Тата! — внезапно вонзилось в сознание. Никритин насторожился. Что-то остробокое и ревнивое метнулось в нем. — Что же, вся пустыня поклоняется ей? Всюду она и она... Похоже, один я непосвященный...»

— А ты не того?.. — шофер растопырил мизинец, и большой палец, изобразив общедоступным жестом стакан выпивки.

— Было бы когда! День вкалывал, в ночь вышел. И то дорогу спрямлял, пер по пескам.

— И заснул?

— Ну да! Доверился этому всемирному следопыту: его же пустыня!.. Все просился: дай поведу, дай поведу. Вот, привел...

Покусывая шелушащуюся губу, Никритин смотрел на пески за бульдозером. Казалось, что там прополз, оставляя за собой глубокие рытвины, какой-то доисторический ящер, динозавр...

— Привел — выведу! — прорвался вдруг Аллаберган и выкинул лопаточкой руку. — Ждем утра, да! Будет роса — будет песок тяжелым. Сыпаться не будет. Тогда залезем.

— Что ж... только и остается... — бульдозерист присел на корточки, прислонившись к машине, и запрокинул голову, повязанную носовым платком. Заячьи уши узелков тоже наставились в небо. Серо-рыжие локоны его выпукло прилипли ко лбу, как у античных статуй. Свет хлынул ему в глаза и подсинил зеленоватое их стекло. — Ох, и надоела мне эта яичница! — даже застонав, кивнул он на белесое небо с бледным желтком солнца. — Разве у нас такое солнце? Хвоя не потерпит такого! У нас солнце — зеленое, радостное, хвоей пахнет...

— Ну и езжай к своей хвое, — с непонятным и внезапным ожесточением выкрикнул шофер. — Езжай, бродяга, чтоб гнус тебя сгрыз до белых косточек! Я-то знаю: хлебнул вашей Сибири. Тоже... понесло золото мыть. Зараза! Проклятый металл! Даже здесь, слышал, объявился. Того гляди, в «Золоторазведку» потянет... Уж начать бы делать из него сортиры...

— Но-но. Прокидаешься! — бульдозерист пригнул по-бычьи голову. — Золотишко сохраняет силу.

— Да разве я об этом?

— А о чем? Не ты за длинным рублем мотался? На «Лензолото»? На «Алданзолото»? Что ж, ничего не имел? Посмотрите, какой святой! А выходит-то — сам бродяга!

— А что ты хочешь? У меня дед был цыган.

— И лошадей крал? — Едва заметная ирония клекотнула в голосе бульдозериста.

— Крал... — Шофер повернул к нему лицо. Никритин заметил, что в профиль оно — костистое, смуглое, с крючковатым носом — подлинно походит на цыганское. — Крал... полицейских кобыл...

— С царизмом, выходит, боролся. Демократ-конокрад...

Все захохотали. Смеялся даже молчаливый экспедитор, как-то по-щенячьи взлаивая. Шофер растерянно оглянулся, махнул рукой и тоже засмеялся.

Никритин переводил глаза с одного на другого, чувствуя, что теряет ощущение реальности происходящего. Рядом — мертвой раскаленной глыбой покосился бульдозер. Рядом — безмолвствовали пески. А люди затеяли философский спор. Романтика? События просты и будничны. А их отражение?.. Черт знает что, но похоже,