католического духовенства в ассоциациях состояло менее 50%, поскольку католический епископат относится к этому отрицательно. Православный епископат старался воздерживаться от политики, придерживаться лояльного нейтралитета и отдачи должного правительству по евангельскому принципу Богу — Божье, кесарю — кесарево. Однако нынешний

459

патриарх Павел открыто выступал против недавней братоубийственной войны между сербами, хорватами и боснийцами. Естественно, патриарх и его Синод осудили натовские бомбардировки, но также политику Милошевича, и поддержали массовые демонстрации против Милошевича и свержение его с президентского поста.

Мусульмане в эпоху коммунизма поддерживали режим более активно. Так, в 1957 году ежегодный Собор мусульманского духовенства Сербии преподнес адрес правительству, заявлявший о своей готовности «продолжать неутомимую борьбу за развитие социалистической демократии и социалистической Югославии»[8].

Возникает вопрос, почему Сталин не оккупировал Югославию? По-видимому, ответ на этот вопрос лежит в трех плоскостях.

Во-первых, в советских нападках говорилось о любви югославского народа к Советскому Союзу и узурпации Тито. Но Сталин прекрасно знал традицию партизанской борьбы в Югославии и то, что большинство югославов поддерживало Тито только потому, что он уберег страну от полного ее подчинения Советскому Союзу — опыт кратковременной оккупации северной Югославии советскими войсками был весьма отрицательным (грабежи и насилие советских военнослужащих и прочие «прелести»). Следовательно, — особенно учитывая гористую, труднодоступную местность большей части страны, — Сталин знал, что его войска будут иметь дело с общенародным и продолжительным сопротивлением в Югославии, что подорвет полностью его линию пропаганды.

Во-вторых, военные действия против «братской социалистической страны» — хоть и под властью «узурпатора» Тито, — нанесло бы серьезный удар по престижу коммунизма как идеологии международного коммунистического «братства и единства».

И, в-третьих, Сталин мог опасаться, что Запад физически не пустит Советский Союз в Адриатику. В одной из последних встреч с Джиласом и Карделем Сталин потребовал от

460

югославов свернуть поддержку греческих коммунистических партизан: «Что вы думаете, Великобритания и самое мощное государство в мире — Соединенные Штаты — дадут вам прорвать их линию связи в Средиземном море? А у нас нет военно-морского флота![9]». Явно, этот же аргумент он в уме применял к перспективе выхода Советской армии через Югославию к Адриатическому морю.

Острота противостояния между СССР и Югославией окончилась со смертью Сталина. Хрущев надеялся вернуть Тито в Коминформ и в 1955 году полетел в Югославию мириться. Югославы дали ему понять, что камнем преткновения является Коминформ, и вот в апреле 1956 года Хрущев Коминформ ликвидировал, но все же вернуть Югославию в советский блок не удалось. С тех пор отношения между СССР и Югославией колебались от весьма дружественных до довольно резко критических со стороны СССР, но никогда уже не доходили до точки разрыва.

Венгерские события осени 1956 года Тито сначала встретил сочувственно, но когда правительство Надя объявило о восстановлении многопартийной демократической системы, Тито заволновался: слишком опасно было для его диктатуры соседство со страной, которая в течение двух недель превратилась в страну с подлинной демократией. И тут, согласно мемуарам Хрущева, Тито в личной беседе с ним высказался за оккупацию Венгрии и восстановление там коммунистического режима.

Во время так называемой «Пражской весны» 1968 года — попытки чехословацких реформистов перейти от тоталитарного социализма к демократическому Тито поспешил нанести реформаторскому правительству Дубчека официальный визит в августе 1968 года, дней за 10 до разгрома реформистов войсками Варшавского договора. Но затем использовал этот разгром для политического зажима в собственной стране, оправдывая его якобы существующей угрозой советского вторжения в Югославию. На этой реальной или вымышленной угрозе Тито играл в течение всего своего пребывания у власти.

461

Сам себя он сделал пожизненным президентом, но, как бывает почти всегда с авторитарными личностями, особенно в условиях диктатуры, он не приготовил себе достаточно авторитетного и харизматического преемника, внеся вместо этого поправку в конституцию, по которой после его смерти власть переходит к некоему коллективному собранию под названием «Президентство», в состав которого входили бы главы всех республик Югославской федерации. Главой государства на один год становится по очереди каждый из членов Президентства. Тито умер в 1980 году, и о новом способе управления государством югославы начали отзываться весьма цинично: Тито-де построил себе 10 дворцов, президенты же, одногодки, спешат за один год присвоить себе столько же богатства, сколько Тито собрал за 35 лет. Естественно, эта система была противопоказана сильной власти, в то время как вся структура власти была создана под единоличного тоталитарного диктатора. Угрожающие размеры приняло то, что Джилас называет бюрократическим национализмом, являющимся, по его мнению, неизбежным вырождением национал-коммунизма, который упустил из виду ту закономерность, «что придя к власти, коммунизм воплощается в новый класс. Коммунисты исповедуют интернационализм, пока они борются за власть. Придя же к власти, они неизбежно становятся национал-коммунистами», отождествляющими себя с управляемой ими нацией. КПСС Джилас считает пионером в деле перерождения из интернационализма в бюрократический национализм. При Сталине, с конца 1930-х годов, национализм носил великорусскую окраску. При Хрущеве и Брежневе он смешался с украинской окраской. «Югославская компартия положила начало распаду мирового коммунизма на его составные национальные части». Разрыв с Москвой временно укрепил югославский режим, но в перспективе он подорвал идеологию. «Являясь тесно связанной, замкнутой доктриной, коммунистическая идеология распадается от изъятия из нее хотя бы одного винтика». Кризис последнего десятилетия титовского режима, по мнению Джиласа, состоял из следующих факторов: в результате обвала бюрократизированной экономики, «которая была рабом идеологии, начала распадаться система госбезопасности, бывшая

462

охранителем идеологии и защитником непоколебимого единообразия партбюрократии. Мечты о демократии были пресечены [госбезопасностью][10], но пресечены за счет духовного хаоса и распада [власти] на национальные бюрократии. Марксистскими эти бюрократии были только по имени, но не по существу, ни от одной из них демократией и не пахло». В обществе, однако, «демократические потоки нагнетали атмосферу хаотической свободы при отсутствии демократических институтов, что делало страну свободной, но не стабильной». Распад тоталитарной диктатуры, по словам Джиласа, не ведет автоматически к свободе, а оставляет после себя накопленные десятилетиями злобу, обиды, «толкая людей к шовинизму и к националистическим идеологиям с их иррациональными импульсами и мифами»[11].

Все это и привело к распаду центра, переносу власти в центры союзных республик страны, которые во имя принятия себя населением этих республик начали отождествлять себя с национальной мифологией, преданиями; превращались в крайних националистов, играя на самых низменных националистических чувствах, с поисками врага вовне (для хорватов это сербы, для сербов — хорваты и т.д.). Это и есть то, что Джилас называет национал-бюрократизмом, когда местным партруководителям захотелось быть такими же