размером, с разнообразными смысловыми акцентами ода Горация являлась в стихах Ивана Баркова, Дениса Давыдова, Антона Дельвига, Гавриила Державина, Михаила Ломоносова, Аполлона Майкова, Фёдора Тютчева, Афанасия Фета, Михаила Лермонтова, Сергея Есенина, Бориса Пастернака, Владимира Высоцкого, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского и многих других поэтов.

Даже отрицание идеи памятника становилось известным стихотворением, как у Владимира Маяковского:

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать на мраморную слизь.

Сочтёмся славою —

ведь мы свои же люди, —

пускай нам

общим памятником будет

построенный в боях

социализм.

Иосиф Бродский писал по-своему:

Я памятник воздвиг себе иной!

К постыдному столетию — спиной.

К любви своей потерянной — лицом.

И грудь — велосипедным колесом...

Однако русским Горацием признали Александра Пушкина. Гораций взывал к Мельпомене, ждал, что она наградит его лавровым венком. Пушкин обращался к России с глубоко выстраданными чувствами, с верой в духовные силы народа, и народ его слышал.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа.

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа...

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал...

Строки Пушкина восходят к Горацию через Державина, переосмысленные и будто впервые созданные. Строки Расула Гамзатова перекликаются со строками Пушкина. На лавры классиков, а тем более Александра Сергеевича, Гамзатов не покушался. Не говорил, как другие, о неслыханной высоте своего «Памятника». Но было и у Гамзатова явно пророческое:

Я памятник себе воздвиг из песен —

Он не высок, тот камень на плато,

Но если горный край мой не исчезнет,

То не разрушит памятник никто.

Ни ветер, что в горах по-волчьи воет,

Ни дождь, ни снег, ни августовский зной.

При жизни горы были мне судьбою,

Когда умру, я стану их судьбой.

И моё имя, как речную гальку,

Не отшлифует времени поток.

И со стихов моих не снимут кальку,

Ведь тайна их останется меж строк[186].

Кто-то сочтёт это творческой дерзостью, кто-то продолжением и развитием традиции, право на которое Расул Гамзатов заслужил.

«Однажды он не то спросил меня, — вспоминал Валентин Осипов, — то ли проверяя себя, то ли утверждаясь в мысли: “Кто имеет право в России после Пушкина написать ‘Памятник’?” Я отшутился. Он написал “Памятник”, но так, что этот стих растворил в себе и скромность самооценки, и самобытность образов и метафор».

Когда уйду от вас дорогой дальней

В тот край, откуда возвращенья нет,

То журавли, летящие печально,

Напоминать вам будут обо мне...

Пусть гордый финн не вспомнит моё имя,

Не упомянет пусть меня калмык,

Но горцы будут с песнями моими

Веками жить, храня родной язык.

На карте, что поэзией зовётся,

Мой остров не исчезнет в грозной мгле.

И будут петь меня, пока поётся

Хоть одному аварцу на земле[187].

Литературоведы часто пишут о влиянии Пушкина на творчество Гамзатова, о яркости их «внутренних солнц», о их возвышающем воздействии на литературу и общественное сознание.

В стихотворении Расула Гамзатова «Поэты пушкинской плеяды» идёт спор о том, стали бы ярче, известнее поэты — современники Пушкина, если бы Пушкина не было, или, напротив, о них узнали лишь потому, что они были современниками Пушкина? Гамзатов разрешить этот спор не берётся:

Никчёмный спор...

У мира на виду,

Что есть предел заманчивой отрады,

Хотя б одну затеплить мне звезду

И стать поэтом пушкинской плеяды[188].

Дагестанцы давно разрешили этот вопрос. Для них Расул Гамзатов — это «наше всё», как в России говорят об Александре Пушкине. В сквере перед Домом поэзии в Махачкале стоят два памятника — Александру Пушкину и Расулу Гамзатову. Пушкин здесь старожил, его скульптуру установили в 1949 году в честь 150-летнего юбилея поэта перед библиотекой, носившей его имя. Бронзовый Гамзатов пришёл в гости к Пушкину позже, когда библиотека перебралась в новое здание, а на её месте возник Дом поэзии.

Ответила на вопрос о поэтах пушкинской плеяды и сама природа: к известному профилю Пушкина на скальном краю по дороге в Дербент добавился профиль Гамзатова неподалёку от Махачкалы. Его обнаружил Анварбек Кадиев. Когда он показал Гамзатову его характерный профиль, поэт был ошеломлён. С тех пор левый край горы Тарки-Тау, если смотреть на неё с обратной от Махачкалы стороны, многие называют «Расул-Тау».

О трепетном отношении Расула Гамзатова к «солнцу русской поэзии» говорит и стихотворение «Ответ Ираклию Андроникову на приглашение с группой поэтов поехать в Михайловское». Гамзатов благодарит давнего друга за приглашение, но ему кажется, что не стоит ехать к Пушкину, в сакральный храм поэзии, большой делегацией.

Хозяин дома окна закрывал,

Чтоб слуха не тревожили сороки,

Когда роиться начинали строки

И с неба ангел стремя подавал.

Там Пушкин творил, мыслил, мечтал, и нарушать эту атмосферу шумной компанией, почти туристической, вряд ли было уместно. Гамзатов видел свой путь в Михайловское совсем иначе:

Со школьных лет до роковой черты

Весь век стихами Пушкина мы бредим.

Давай с тобой вдвоём к нему поедем,

Служенье муз не терпит суеты...

Давай с тобою Пушкина почтим

И, не сказавши жёнам и соседям,

В Михайловское тайно мы уедем

И головы седые преклоним[189].

ВТОРЖЕНИЕ

В начале августа 1999 года Дагестан вновь оказался перед лицом тяжёлых испытаний. Через дагестано-чеченскую границу в республику вторглись отряды боевиков. Кто-то посчитал, что сложные политические процессы разобщили народы, что Дагестан превратился в территорию безвластия и неспособен к сплочённому сопротивлению.

Расул Гамзатов осудил вторжение, попрание вековых традиций добрососедства. Тем более что после событий в Чечне 1994—1996