случается также, что я нелегко нахожу, на кого похож этот незнакомец, которого могущественный инстинкт заставляет меня хотеть признать.

Это смутное, отдаленное, таинственное сходство мучит меня, хотя бы я вовсе не заботилась ни о походящем, ни о том, на кого он походит. Я должна найти это сходство, и наконец, я нахожу его. Но оно так неполно, что я опять спрашиваю себя, как я могла искать и предчувствовать его. Тогда, по той же связи идей, я ищу и нахожу посредника, который устанавливает эту связь, такую положительную и вместе с тем такую отдаленную. Тогда моя память являет мне знакомого мне субъекта, сходного с походящим и походимым, как я только что позволила себе выразиться. Этот посредник не всегда прямой. Он часто связан со своими двумя крайностями посредством других посредников, похожих и на него, и на того или другого из этих крайних.

Так что цепь типов, более или менее различных, но входящих в один и тот же главный тип, устанавливается в моих воспоминаниях и объясняет мне, каким образом чужой не показался мне чужим. Это сходство заключается то в чертах, то в голосе, то в привычных движениях или выражениях, то во всем этом вместе взятом, то в отдельности, но никогда не менее, как в двух чертах. Иначе сходство было бы слишком отдаленным, для того чтобы поразить меня. Ибо я утверждаю, что у меня это происходит не от воображения, а от опыта и умственной работы, может быть, и ребяческой, но непроизвольной, настоятельной и сознательной – ибо я более не противлюсь ей. Я слишком страдаю, когда я не хочу ей подчиниться, а принять представляющегося моим глазам субъекта за личность, отделенную от цепи тех, что наполняет мое прошедшее.

Пока я его не введу в эту цепь, это существо для меня – подозрительное, мешающее, антипатичное. Это для меня не то, что тайна (хотя все это остается чем-то загадочным и странным в моих собственных глазах, до того все это не систематично), – но это оселок моих внезапных и прочных симпатий или моих моментальных и непобедимых антипатий.

О, Боже, какой ужас, какое отвращение внушает мне субъект, подобие которого я могу найти лишь после долгих усилий памяти! Память моя так счастливо устроена, что она погружает в густой туман имя и образ злых, чьи поступки оскорбили мое сердце или мой разум. При малейшем поводе она покидает их и разлучается с ними с удивительной легкостью. Благодарю тебя, дорогая мать-природа, за то, что ты даровала мне глубокую апатию к личному злопамятству!

Внезапные впечатления гораздо более затрудняют меня, чем воспоминания. Вот отчего я так боюсь личностей, про которых я не могу скоро-скоро сказать: «О, ты – ты у меня в руках, я тебя знаю, ты из семьи XXX».

Сколько раз в какой-нибудь гостиной или в лавке, или на улице я встречала лиц, от которых у меня делалась дрожь или боль печени, тогда как они о том ничуть и не подозревали. Для меня это – злые духи, выходцы предшествовавшего мира, где я, может быть, была их жертвой. Что, коли они меня узнают и будут меня преследовать еще и в этой жизни? Но когда я найду похожего на них, я более не тревожусь. Я более не сержусь на них. Почти всегда этот похожий – плохой малый, так как он поздно явился на мой зов, но какое же значение может иметь для меня этот, вновь появившийся, на чертах которого отпечаток их козней? Вот он и открыт! Я уже не стану его бояться. Между нами навеки стена, ибо я знаю, что тут мое доверие было бы неуместно. Но я могу быть благожелательной и доброй к нему. Я сожалею о нем. Я знаю его душевную рану, подводный камень его будущности, бездну его прошлого. Бедный неудачник, ты несчастлив, так как ты не добр!

И наоборот, какое почитание внушают мне иные лица, какое очарование заключается для меня в иных звуках человеческого голоса, какое внезапное и полное доверие вызывают у меня иные взоры, иные улыбки, напоминающие мне умершего или далекого друга!

Вы скажете, может быть, что внешнее сходство не влечет за собой и нравственного. О, вот это уже другое дело. Ведь не потому, что черты лица честного человека напомнят мне лицо негодяя, я выведу заключение и о совершенном сходстве характера. Но, наверное, эти черты напоминают что-то в характере негодяя. Вероятно, не главный порок, если это не главная черта. Но это, верно, какой-нибудь из побочных недостатков, – тщеславие, любовь к богатству, природная наклонность к тому же пороку, но побежденная воспитанием и противовесом лучших инстинктов, недостающих негодяю. Примите это к сведению, но все-таки не слишком доверяйте этому честному человеку и никогда не искушайте его.

Все это – чтобы сказать вам, что в человечестве нет изолированных личностей. Есть типы, которые все братья одни других и сыны одного первенствующего типа. Эти типы связываются между собою тысячью звеньев, а весь род человеческий – лишь громадная сеть, в которой всякий человек лишь петля. К чему годилась бы эта петля, отделенная, разъединенная от сети? И что можно было бы сделать с сетью, в которой все петли обрывались бы одна за другой? Эта единокровность членов всеобщей семьи написана неизгладимыми чертами на наших лицах, и мы напрасно бы старались отречься от нее. Она смеется над нашими усилиями от времен колыбели рода человеческого и до наших дней»...[381]

Не мудрено, после всего рассказанного и приведенного нами, что Жорж Санд могла сказать про «Консуэло» в письме к г-же Марлиани от 26 мая 1842 г.: «Я думаю, что старик должен быть доволен мною».

Не мудрено также, что этот последний был действительно в полном восхищении от романа и высказывал это своей «ученице» со всем свойственным ему пафосом.

26 мая 1842 г.

...«Я также должен был бы немедленно поблагодарить Вас за Ваше письмо, принесшее мне всевозможные утешения.

Это Вы – Консуэло! Знаете ли Вы, что в том, что я только что написал совсем естественно, заключается истинная правда. Да, Вы Консуэло, вы – пишущая ее историю. Вы Консуэло для философов бывших, настоящих и будущих. Я не хочу углубляться в эту, только что открытую мною, истину, – которую я давно предчувствовал. Но знайте, что для меня Консуэло – это не та, что вам известна, но другая...

Я лишь вас одну вижу твердой среди всех тех людей, наслаждающихся сокровищами