— А если я не согласна, разве вы остановитесь и не пойдете дальше?

Она, точно девчонка, помотала головой.

— Не остановлюсь. Я настроена решительно, Жакетта. Будете вы на моей стороне или нет, но я непременно стану править Англией, используя своего мужа. Я сберегу эту страну для сына!

— Ну что ж, возвращайте Ричарда домой, и мы с ним будем вашими верными союзниками. Знаете, Маргарет, мне давно уже хочется, чтобы мой муж снова появился и в моей жизни, и в жизни моих детей, и в моей постели.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1456 года

Итак, едва оказавшись снова на троне, король первым делом отозвал Ричарда из Кале. Мы должным образом перебрались в Вестминстер, объявив королевскому совету о полном выздоровлении Генриха. Все прошло гораздо успешней, чем я осмеливалась надеяться. Король был милостив, и совет откровенно вздохнул с облегчением; теперь главным советником Генриха стал герцог Йоркский. Король простил гарнизон Кале за отказ подчиниться Йорку и Уорику, а моему мужу подписал особую грамоту о помиловании, освобождавшую его от ответственности за участие в мятеже против лорда-протектора.

— Ваш муж всегда верно служил мне и моему Дому, — обмолвился как-то Генрих в беседе со мной, как всегда перед обедом заглянув в покои королевы. — Такое не забывается, и я очень ему благодарен, леди Риверс.

— А нельзя ли ему вернуться домой, ваша милость? — спросила я. — Наша с ним разлука уж слишком сильно затянулась.

— Вскоре он непременно к вам вернется, — пообещал король. — Я уже написал и ему, и лорду Уэллсу, что командующим Кале назначен граф Уорик; им следует воспринимать это как приказ — теперь они будут просто обязаны подчиниться Уорику. И как только граф займет свой пост, ваш муж сможет вернуться домой. — Король вздохнул. — Если б только эти люди могли жить мирно, исповедуя любовь и доброту, подобно милым маленьким птичкам, что спокойно воркуют в своем гнезде на ветвях дерева.

Склонившись перед ним в реверансе, я поспешила удалиться. Король явно «отплывал» в один из своих снов или видений, благодаря которым имел некое весьма четкое представление об ином мире, лучшем, чем наш, и никто не смел при нем отрицать, что этот лучший мир действительно существует. Вот только нам, тем, кто был вынужден жить в мире реальном, его грезы ничуть не помогали.

Боль, испытанная королем, когда его ранили стрелой, и то потрясение, которое ему довелось пережить, увидев воочию на улицах Сент-Олбанса жестокость и грубость сражения и ужас смерти, пустили, судя по всему, глубокие корни в его душе. Он говорил, что чувствует себя вполне здоровым, и мы возблагодарили за это Бога, отслужив специальную мессу; все заметили, что теперь он ходит не спотыкаясь, разумно общается с подателями петиций и способен довольно долго просидеть на троне, однако ни Маргарита, ни я никогда не могли быть совершенно уверены, что уже в следующую минуту он снова не погрузится в свои странные мечтания или сны. Особенно Генрих не любил всяческий шум и споры, а ведь двор, парламент и королевский совет прямо-таки раздирали противоречия; различные фракции без конца ссорились друг с другом, и почти каждый день случались стычки между последователями Йорков и Ланкастеров. Любое волнение, любое несогласие, любая неприятность заканчивались тем, что взгляд короля рассеивался, он отворачивался и смотрел в окно, становился молчаливым, не реагировал на вопросы — казалось, это действительно некий сон наяву. Королева научилась никогда не вступать с ним в пререкания, а маленького принца Эдуарда тут же удаляли из комнаты, стоило мальчику крикнуть погромче или побежать. Весь двор ходил на цыпочках, занимаясь своими делами, и старался ничем не потревожить короля; только так нам удавалось сохранять хотя бы видимость того, что он может править страной.

Королева сумела обуздать свой нрав, и я была очень этому рада; приятно было видеть, что она научилась держать себя в руках и старается не раздражать короля столь свойственными ей резкими фразами и вообще ничем его не задевать. Маргарита всегда отличалась вспыльчивостью и желанием настоять на своем, и я тихо торжествовала, глядя, как она прикусывает язычок, как приглушает свой пронзительный голос почти до шепота — король не должен был допускать и мысли о том, что она хочет отнять у него бразды правления государством. В общем, молодая королева постепенно набиралась истинно женской мудрости. Она была по-своему добра к мужу, хотя раньше мне казалось, что на это она никогда не будет способна. Она обращалась с ним точно с раненым животным, и когда его взгляд становился туманным или же он начинал озираться вокруг, пытаясь припомнить какое-то слово или имя, она ласково накрывала своей рукой его руку и подсказывала ему, так нежно, как может подсказывать дочь своему немощному отцу. Увы, весьма печальный конец брака, на который возлагались такие большие надежды; и эта тщательно скрываемая слабость короля служила для Маргариты источником неизбывного, но не менее тщательно скрываемого горя. Тяжкая утрата заставила ее протрезветь — ведь она потеряла не только любимого мужчину, она почти потеряла и мужа; но она никому, кроме меня, на свою судьбу не жаловалась.

При мне она, разумеется, и не думала сдерживаться и довольно часто взрывалась, особенно при упоминании о герцоге Йоркском.

— Он все делает так, как говорит ему этот Йорк! — с нескрываемым презрением рассуждала она о муже. — Он стал его марионеткой, его верным псом!

— Но он обязан править королевством, заручившись согласием герцога, а также графов Солсбери и Уорика, — возражала я. — Он должен быть готов ответить на те обвинения, которые выдвинул против него королевский совет; он не может быть исключительно на стороне Ланкастеров. Теперь у нас весьма активную роль играет парламент, а на парламент оказывают существенное влияние как Йорки, так и Ланкастеры. В Англии ведь всегда так, ваша милость: ее жителям нравится, когда власть разделена. Им нравится, когда у короля много различных советников.

— А как насчет того, что нравится мне? — вопрошала Маргарита. — Как насчет герцога Сомерсета, который из-за них лежит в могиле? Мой дорогой, мой единственный настоящий… — Голос у нее при этом неизменно срывался, и она отворачивалась, чтобы я не видела, как от горя искажаются черты ее красивого лица. — И потом, кто будет учитывать интересы принца, моего сына? Кто будет служить нам — мне и принцу Эдуарду? Кто удовлетворит наши чаяния, а не только пожелания королевского совета?

Я молчала. Спорить с Маргаритой, раз уж речь зашла о ненавистном герцоге Йоркском, было невозможно.

— Я не стану это терпеть! — негодовала она. — Заберу принца и уеду на все лето в замок Татбери, а может, и еще дальше, в Кенилуорт. Я отказываюсь оставаться в Лондоне, не желаю, чтобы меня снова заперли в Виндзоре, как в тюрьме!

— Никто не собирается сажать вас в тюрьму…

— А вы, кстати, можете пока повидаться со своими детьми, — повелительным тоном предложила она. — А затем присоединитесь ко мне. Нет, в Лондоне я ни за что не останусь! Я не намерена слушать распоряжения этого Йорка и оскорбления здешних жителей! Я знаю, что они болтают обо мне. Они считают меня вздорной особой, вышедшей замуж за дурака. Я не позволю, чтобы меня так оскорбляли. Я уеду и заберу с собой двор. Уеду подальше от Лондона, подальше от этого Йорка; пусть издает какие угодно указы, я не обязана их видеть. Зато жители Лондона смогут убедиться, хороша ли их столица, когда в ней отсутствует королевский двор, королевский совет и парламент. Уж я постараюсь, чтобы всех здешних торговцев настигло банкротство; они еще пожалеют, что я забрала отсюда весь двор, осчастливив своим присутствием и богатством Центральные графства.