Фиона разглядывала этот последний рисунок, прижимая клетчатую пижамную курточку сына к щеке и тихонько раскачиваясь на стуле.

Лаксфорд не представлял, как она перенесет новый удар, который он на нее обрушит. Всю дорогу из Вестминстера в Хайгейт он боролся со своим прошлым и совестью. Но не придумал, как, не слишком травмируя жену, сообщить ей о теперешнем требовании похитителя. Поскольку весь ужас состоял в том, что у него не было сведений, которых требовал от него этот человек. И Лаксфорд не мог представить, как ему сказать Фионе, что жизнь их сына лежит на чаше весов, на противоположную чашу которых ему положить нечего.

— Тебе звонили, — тихо проговорила Фиона. Она не отрывала взгляда от рисунка.

У Лаксфорда засосало под ложечкой.

— Он…

— Не похититель. Сначала твой босс, Питер Огилви. Он хотел знать, почему ты скрыл происшедшее с Лео.

— Господи боже, — прошептал Лаксфорд. — Кто ему донес?

— Он сказал, чтобы ты сразу же ему перезвонил. Сказал, что ты забываешь свои обязательства перед газетой. Что ты ключ к самой сенсационной истории года, и если ты утаиваешь сведения от собственной газеты, он хочет знать, почему.

— О, господи, Фи. Прости меня.

— Еще звонил Родни. Он хочет знать, что ставить завтра на первую полосу. А мисс Уоллес хочет знать, следует ли ей разрешать Родни использовать твой кабинет для совещаний. Я не знала, что им ответить, и сказала, что ты перезвонишь, когда сможешь.

— К черту их.

Она тихонько раскачивалась на стуле, словно ей удалось отрешиться от происходящего. Лаксфорд нагнулся к ней и поцеловал в макушку цвета меда.

— Я так боюсь за него, — сказал Фиона. — Я представляю его одного. Замерзшего. Голодного. Он храбрится, но все время недоумевает, что же случилось и почему. Помню, мы читали историю о похищении, где жертву положили в гроб и закопали живой с запасом воздуха. И найти ее нужно было до того, как она задохнется. И я так боюсь, что Лео… что кто-то может причинить ему вред.

— Не надо, — сказал Лаксфорд.

— Он не поймет, что случилось. И я хочу что-то сделать, чтобы помочь ему понять. Я чувствую себя такой никчемной. Сижу здесь и жду. И не в состоянии ничего сделать, когда где-то там какой-то человек держит в заложниках весь мой мир. Я не могу думать об ужасе, который испытывает Лео. И не могу думать ни о чем другом.

Лаксфорд встал на колени рядом со стулом. Фиона повернулась к нему лицом, коснулась виска, опустила руку на плечо.

— Я знаю, что ты тоже страдаешь. Я знала это с самого начала, но не хотела видеть, потому что искала виноватого. И ты подвернулся.

— Я это заслужил. Если бы не я, ничего этого не случилось бы.

— Одиннадцать лет назад ты сделал что-то не то, Деннис. Но ты не виноват в том, что случилось теперь. Ты такая же жертва, как Лео. Как Шарлотта и ее мать. Я знаю.

Великодушие ее прощения словно когтями стиснуло сердце Лаксфорда. Чувствуя, как сосет под ложечкой, он проговорил:

— Я должен кое-что тебе сказать. Серьезные глаза Фионы посмотрели на него.

— То, что было упущено в утренней газете, — констатировала она. — Ив Боуэн догадалась, что. Говори. Все нормально.

Ничего нормального тут не было. И не могло быть. Фиона сказала, что искала виновного, и до этого дня он занимался тем же. Только он винил Ивлин, объясняя смерть Шарлотты и похищение Лео ее паранойей, ненавистью и непроходимой глупостью. Но теперь он знал, где лежит настоящая ответственность. И, поделившись этим с женой, он просто сразит Фиону.

— Говори же, Деннис, — повторила она.

И он заговорил. Начал с того немногого, чем смогла дополнить статью Ив Боуэн, продолжил истолкованием слова «первенец», предложенным инспектором Линли, и в заключение выдавил из себя то, над чем думал всю дорогу из Нью-Скотленд-Ярда:

— Фиона, я не знаю этого третьего ребенка. Я никогда не знал о его существовании до сего дня. Бог мне свидетель, я не знаю, кто это.

Фиона казалась ошеломленной.

— Но как же ты можешь не знать?.. — И когда до нее дошло, что означает его неведение, она отвернулась. — Их было так много, Деннис?

Лаксфорд подыскивал способ объяснить, кем он был все те годы до их знакомства, что двигало им, какие демоны его терзали.

— До встречи с тобой, Фиона, я просто занимался сексом.

— Как зубы чистил?

— Мне было это нужно, нужно было увериться… — Он сделал неопределенный жест. — Я даже не знаю, в чем.

— Ты не знаешь? Действительно не знаешь? Или не хочешь сказать?

— Хорошо, — ответил он. — В своей мужественности. В способности нравиться женщинам. Потому что я постоянно боялся, что, перестав доказывать себе, насколько безумно я нравлюсь женщинам…

Он повернулся, как и Фиона, к столу Лео, к его рисункам, тонким, нежным, проникнутым чувством. Они воплощали страх, который он всю жизнь загонял в глубь себя. В конце концов за него договорила жена:

— Ты свихнешься на том, что безумно нравишься мужчинам.

— Да, — сказал он. — Точно. Я думал, что со мной, должно быть, что-то не так. Думал, что от меня что-то исходит: аура, запах, невысказанное приглашение…

— Как от Лео.

— Как от Лео.

Фиона взяла рисунок сына, на котором был изображен мальчик. Подняла так, чтобы свет падал прямо на него, и сказала:

— Вот так себя чувствует Лео.

— Мы вернем его. Я напишу новый материал. Я признаюсь. Я скажу все что угодно. Перечислю всех женщин, которых знал, и буду умолять их объявиться, если…

— Лео не сейчас так себя чувствует, Деннис. Я имею в виду, так Лео чувствует себя постоянно.

Лаксфорд взял рисунок. Поднеся его поближе к глазам, он узнал в мальчике Лео. Такие же светлые волосы, слишком длинные ноги, и тонкие лодыжки торчат из брюк, из которых мальчик вырос, носки сползли. И эти уныло поникшие плечи он видел всего неделю назад в ресторане на Понд-сквер. Еще внимательнее приглядевшись, Лаксфорд понял, что сначала был нарисован и другой человек, потом стертый ластиком. Но по оставшимся на бумаге вдавлинам можно было определить — вот клетчатые подтяжки, вот накрахмаленный воротничок, вот шрам на подбородке. Эта фигура была несоразмерно велика — нечеловечески велика — и нависала над ребенком, как олицетворение рока.

Лаксфорд смял рисунок. Он чувствовал себя уничтоженным.

— Прости меня, Боже. Неужели я был с ним настолько жесток?

— Настолько же, насколько и к себе. Впервые со школьных времен, когда он усвоил, как важно скрывать свои чувства, Лаксфорд ощутил опасно нарастающую в груди боль, но сдержал слезы.

— Я хотел, чтобы он был мужчиной, — сказал он.

— Знаю, Деннис, — ответила Фиона. — Но как от него этого требовать? Он не может стать мужчиной, пока ему не позволят быть маленьким мальчиком.