— Что здесь объяснять? Все вполне очевидно. А ты все же выходишь из дома. Я знаю это! Ты не слушаешь меня. Если бы кто-то сказал мне, что моя собственная дочь…

— Послушай, мама, — сказала я очень серьезно, — это очень важно для меня и Может иметь жизненно важное значение. Ты говорила о том, что это может испортить две жизни. Я не считаю, что это очевидно.

Она убирала карты, и мне показалось, что с минуту она стояла ко мне спиной в нерешительности, если, конечно, можно себе представить, что моя мама может быть в нерешительности. Потом она убрала карты и закрыла ящик. А когда повернулась ко мне, лицо ее ничего не выражало.

— Нужно сказать, я просто поддалась всеобщей истерии, — ответила она мне ровным голосом. — Не помню, что тогда говорила, но нет сомнения, что я имела в виду этих двух бедных женщин, живущих рядом.

После этого она, как обычно, напомнила мне, что нужно запереть все окна и двери, вышла из комнаты и направилась наверх в спальню. Маме было уже за шестьдесят. Она родила меня, будучи женщиной средних лет. Мама все еще прямо сидела на стуле, ходила с достоинством, что было для нее традицией. Глядя на нее, я почувствовала себя беспомощной, потому что была тогда уверена, как и уверена сейчас, что она могла бы помочь, если бы захотела. Я до сих пор удивляюсь ее молчанию, ее гордости или еще чему-то, что заставляло ее не делиться ни с кем своими подозрениями. Ни с кем, кроме миссис Тэлбот. Но здесь я опять столкнулась с обычаями Полумесяца, с боязнью его жителей получить дурную славу, с недоверием к полиции и с их твердым убеждением, что дом человека — его крепость.

Этот разговор произошел в субботу вечером, и у меня не было намерений не следовать совету мамы лечь спать.

В связи с тем, что у нее возникло это ложное чувство безопасности, чувство, что теперь все закончилось, Холмс больше не спал в доме. Поднявшись на второй этаж, я подошла к окну, которое выходило в сторону гаража, и увидела Холмса в окне его комнаты. Возможно, он забыл задернуть шторы или просто не обратил на них никакого внимания, потому что был полностью одет. Мама была в своей спальне, а я стояла у окна и с удивлением взирала на то, чем занимался Холмс.

А он, насколько я могла видеть, вырезал из книги страницы. Он сидел, согнувшись у стола, в руках держал нож, которым отрезал страницу за страницей и бросал на пол или в корзинку для мусора — мне не было видно. Работал он очень аккуратно и старательно, вырезая по одной странице. Вероятно, это занимало много времени, или же он был не очень ловким, потому что пока я смотрела на него, он вырезал только две или три страницы. Все было настолько удивительно, что когда мама позвала меня, я с трудом оторвалась от этого зрелища.

Когда я наконец освободилась, то все еще сгорала от любопытства. Свет в окне Холмса погас, но я подумала, что в связи со всем этим ужасным делом я слишком мало уделяла внимания Холмсу. Конечно, он многое знал о нас. Если слуги Ланкастеров знали, например, о деньгах, он тоже мог легко узнать о них. Я вспомнила, что видела его с Пегги на дорожке. Он также мог знать о том, где лежит топор, знать о привычках Ланкастеров. Правда, у него было алиби, Мэри сказала, что он пил чай на кухне во время убийства. Но нашим часам на кухне верить было нельзя, Мэри всегда ставила их немного вперед, чтобы прислуга вовремя приходила на завтрак.

Поэтому Холмс, который пил чай перед тем, как поехать с мамой, мог пить его на пятнадцать минут раньше, а не ровно в четыре. И Холмс, так же как Брайан Дэлтон, любил хорошеньких девушек. И если горничная Ланкастеров Пегги была замешана в этом деле, она вполне могла послужить орудием для того, чтобы украсть деньги. Но камнем преткновения был вопрос: если они смогли украсть деньги заранее, зачем было совершать убийство? Хотя, возможно, ему было нужно время для того, чтобы спрятать эти деньги. Или же миссис Ланкастер могла подозревать их.

Но, насколько мне было известно, она никого не подозревала. Это мистер Ланкастер неизвестно по каким причинам настаивал на том, чтобы проверить сохранность денег в прошлый четверг.

Все это было для меня слишком сложно, поэтому я решила рассказать о своей новой теории Джиму и его другу Дину. Конечно, я должна была дождаться, пока уснет мама, а она очень долго возилась, накручивая на бигуди волосы и готовя одежду для утреннего посещения церкви. Наконец она уснула, и я снова ночью, третий раз подряд, вышла из дома.

Я полагала, что мне придется разбудить жителей дома Веллингтонов или я столкнусь с полицейским, дежурившим у их дома. Но ничего такого не произошло. В окнах библиотеки горел свет, и когда я тихонько постучала в дверь, открыл ее мне сам Джим.

— Это Лу, Джим, — сказала я. — Впусти меня.

— Иди к кухонному крыльцу. Я открою.

Мы действовали, как конспираторы. Он тихонько приоткрыл дверь, и я проскользнула в нее. Но в библиотеке все было нормально. Как ни странно, она была приведена в порядок, а мистер Герберт Рэнчестер Дин торопливо надевал пиджак. Весело светили лампы.

— Так, — сказал он. — Молодая леди из подвала. Вы, как и все существа, живущие в подвалах, выходите на улицу только ночью?

— Я сегодня была на предварительном судебном заседании.

— Неужели? И что же вы думаете об этом спектакле?

— Меня больше интересует другой спектакль, который я видела час назад, — ответила я ему и села на стул, который он мне придвинул.

Внезапно он перестал выглядеть легкомысленным, и я увидела его таким, каким он был: умным, тонким и наблюдательным. Но прежде чем расспросить меня, он раскурил трубку.

— Так что же это было?

— Это касается нашего шофера Холмса, мистер Дин. Почему, как вы думаете, он вырезал сегодня вечером листки из книги и выбрасывал их? От чего он пытался избавиться?

Дин вдруг сел и положил трубку на стол.

— Он это делал?

— Я видела, как он занимался этим час назад в своей комнате.

— А что это была за книга? Вы можете ее описать? Большая или маленькая? И что он делал со страницами?

— Он бросал их вниз