Степан Никитич ткнул пальцем в упаковку ампул:

– Все тут. Как привез. – Врач на мгновение запнулся. Даже перестал судорожно дышать, будто вспомнив что-то. Но заминка эта длилась считаные мгновения. – Простите, но я ничего не знаю. Ничего. Мне очень плохо. Необходимо сделать укол. – Он откинулся в кресле, покрываясь испариной, а лицо его стало наливаться болезненной краснотой.

– Да-да, конечно, – кивнул Рожкин, вставая. – Но следствие вынуждено настаивать на вашем пребывании в «Под ивой», согласуясь, конечно, с состоянием здоровья, господин Бултыхов. И одну ампулку мы уж, как ни крути, изымем. Что уж! Экспертиза – ничего не поделаешь.

После этих слов Геннадий Борисович переключился на Василия:

– Пойдемте, господин Говорун. Еще два номера – и на первый этаж. Кладовки, кухня, подвал – что там у вас еще? Осматривай да осматривай, разрази их… – И он замахнулся на кого-то неопределенного.

Тем временем Эдуарда Кудышкина перевели из реанимации в терапию. Клара Ветковская расстаралась, и несколько зеленых банкнот решили вопрос с отдельной палатой. Эдик, с землистым лицом и синевой под глазами, выглядел на застиранном до прозрачности белье кротким потерянным псом, этаким печальнооким бассетом – незаслуженно избитым и выгнанным из дома. Он следил преданным слезливым взглядом за наводящей порядок в тумбочке женой. Захлопнув дверцу, она тяжело уселась на кровать, без трепета сдвинув ноги болящего своими идеально круглыми ягодицами.

– Все! Нет больше моих сил, Эд. Не-ту… – Она схватилась за голову, но тут же отдернула руки от тщательной укладки. – Ты обещал, клялся мне, что все игры, всё бесконечное вранье и похотливые суки позади. И что?! – Клара не могла больше сдерживать слез, которые подтапливали безукоризненный макияж. – Героин в сигаретке. Дохлый привилегированный педик. Наглая кобра с претензиями. Кошмарный сон, просто адов сюжет какой-то!

Эдик попытался схватить руку Ветковской, но она отдернула ее, встала, выхватив из кармашка блузки бумажную салфетку, и начала промокать ею под глазами.

– Завтра же перевожу тебя в московскую больницу! Дам следователю на лапу и…

Вдруг она в голос разрыдалась, закрыв лицо руками, – салфетка в черно-лиловых разводах плавно спланировала на линолеум.

– Все деньги, все силы, всё, всё тебе, бультерьеру неугомонному. – Женщина впадала в истерику, в отчаянии расхаживая по палате, поднимая руки в мольбе о справедливости. Многочисленные кольца на ее пальцах вспыхивали на солнце и гасли, когда изящные запястья падали долу.

– Кларусь, это ведь ужасная случайность… Ты же понимаешь, что проклятая, страшная случайность. Я ведь чуть не умер, а ты можешь… – Хриплый голосок Кудышкина оборвался, и журналист захныкал. От углов «собачьих» глаз поползли две мокрые струйки к мочкам аккуратных ушей.

– Случайности в твоей жизни стали закономерностью! – выставив указательный палец в сторону мужа, почти закричала Клара. – Почему ты не сказал мне, что эта хищница тут?! Ты ведь к ней, к ней заявился! А Федотов предлог! Просто удобный предлог! – Ветковская подошла к раковине и огласила пространство палаты громоподобным сморканием. После чего с остервенением стала намыливать лицо, подвывая.

Вытеревшись полотенцем с дыркой, сожравшей часть штампа районной больницы, Клара – красная, с отекшими глазами, но удивительно помолодевшая без яркой раскраски, подошла, отдуваясь, к низенькому холодильнику и распахнула дверцу:

– Все о твоих вкусах знает эта Горгона с перстнем. Сок томатный, груши, сладкие сырки. Ни одной ошибки! Ни апельсинов, ни йогуртов. – Клара схватила с полки свой личный кефир, купленный утром в московском «Перекрестке», и с силой захлопнула дверцу холодильника.

– Клару-усь, – проблеял, повернувшись на бок, Кудышкин и протянул устрашающие ручищи к жене. – Я жутко виноват. Это все как-то сложилось помимо меня. На Федотова могла вывести только Аба… словом, только она. Это могло стать бомбой эфира! Я очень надеялся…

– Надежды оправдались! Бомба взорвалась. – Клара скрутила крышку-голову пластиковой бутылке и припала к ней губами.

Эдик смиренно смотрел на жену, ставшую трогательно-беспомощной без косметики, с простым славянским лицом: белесые бровки, бледные конопушки по щекам, серые глаза с неизбывной тоской.

Клара, опрокинув в себя пол-литра кефира, тщательно утерлась ладонью, сначала внутренней, потом тыльной стороной, и, сполоснув руку, поставила бутылку в холодильник.

– Кларусь, ну побудь со мной, ну приляг вот тут. – Эдик похлопал по простыне, сдвигаясь к стене. – С утра, бедняжка моя, крутишься, вся изнервничалась.

Ветковская поджала губки:

– Ага, врач сейчас явится, а мы дрыхнем. Голубки. – И она удовлетворенно хмыкнула.

Похоже, буря миновала, ссору-беду можно было считать исчерпанной.

– Да кому я нужен! Оклемался, и ладно. И следователи, и врачи задолбались со мной уже. До завтра можно считать опеку законченной, уверен!

– Попить ведь небось хочешь томатного? – примиренчески и даже с заботой в голосе сказала Клара.

– Ну давай! Люблю я помидоры – хлебом не корми. – Кудышкин уселся на кровати, поджимая мускулистые ноги. Бледность стала исчезать с его лица, в глазах опять мелькал привычный нагловатый огонек-вызов.

Клара дала мужу сок и, скинув стильный костюмчик на железную спинку кровати, облачилась в бриджи и майку, предусмотрительно захваченные из дома. Потом она ловким движением освободилась от заколок и растрепала русые волосы.

Выпив с наслаждением пакет сока, Кудышкин непререкаемым жестом повалил жену на кровать и, прижав ее к своему громадному телу, засопел уютно в ухо.

Сложившись калачиком, женщина приникла к мужниной груди, мерно вздрагивающей от ударов подновленного капельницами сердца.

Эдик вдруг громко икнул и раздраженно просипел:

– А «эта» даже сока нормального купить не могла. Какое-то горькое барахло с блевотным привкусом.

– Не будь законченной скотиной, – прошептала Клара и тут же начала мелко вздрагивать, проваливаясь в тревожный сон.

Геннадий Борисович Рожкин с оперативниками только к четырем дня закончили ничего не давший для следствия осмотр отеля, и Даша распорядилась подавать обед.

– Вы разделите с нами трапезу? – спросила хозяйка у Рожкина, вызвав тем его страшное негодование.

– Не разделим! – рыкнул он, и полицейская бригада укатила, с раздражением вдыхая дым от мангала, который разжег у черного хода повар Самохин.

Феликс Николаевич, надо отдать ему должное, трудился в эти дни с особым усердием. Он будто разделял вместе с хозяевами вину за происшедшее и отменными блюдами пытался скрасить тягостную обстановку, в которую погрузился после трагических событий пансионат. Проработавший бо́льшую часть жизни поваром в одном из известнейших московских ресторанов, Самохин решил, выйдя на пенсию, поселиться на даче: благо дочь-бизнесменша помогла оборудовать папе домик под зимнее проживание, и Феликс Николаевич наслаждался жизнью, выращивая любимую спаржевую фасоль, собирая грибы и разгадывая кроссворды.