Первый раз Виктор Николаевич Хоменко отправился за решетку за двойное убийство. Самому ему тогда было семнадцать лет, жил он в криминогенном районе на окраине города. Вечером возвращался домой, и трое незнакомых парней избили его, крепкого спортивного парня. Кажется, они были чем-то вооружены, и потому он не смог оказать достойного сопротивления. После этого семнадцатилетний Виктор забежал в свой подъезд, зная, что над дверью в нише лежит большой нож – общее оружие дворовой шпаны. И с этим самым ножом он догнал обидчиков. И рассчитался. Потом даже вину свою не отрицал. Вернувшись на свободу через восемь лет, двадцатипятилетний Виктор женился, был в браке не слишком счастлив и через год убил свою жену вместе с любовником и отправился «отдыхать» уже на четырнадцать лет. Суд учел, что любовник жены был ментом и угрожал Хоменко пистолетом, который Виктор у него отобрал и применил как оружие убийства. Все сроки отбывал по полной программе. Освободился три года назад, когда криминал жил припеваючи, мог бы воспользоваться своим авторитетом и стать банальным рэкетиром или даже, при некотором усилии, значимой фигурой в криминальном мире, но снова женился, обзавелся сыном и все криминальные связи почти прервал. Однако, как я полагал, совсем недавно появились иные обстоятельства, заставившие его взять в руки оружие. И эти обстоятельства могут быть сложными. А он, при своем характере, мог носить с собой оружие только для того, чтобы им воспользоваться, а вовсе не для самоутверждения, как порой случается с некоторыми людьми в нашем обществе, причем довольно часто.

С этим еще предстоит разобраться, чтобы не попасть в непродуманную ситуацию. В моем положении непродуманная ситуация грозит провалом.

* * *

– Посторонних, козлы, ищут, – проворчал Хома, вернувшись в дом и вроде бы ни к кому не обращаясь. Уж мне-то он точно не докладывал, потому что я вопросов не задавал. А сам он не тот человек, который докладывать будет из услужливости. Просто ворчит, и все. – Откуда тут посторонним взяться, если казачишки ряженые только и смотрят, кто им личные участки поливать будет.

При его медленном соображении проявление даже крупицы юмора удивляет, потому что юмор обычно появляется при быстроте мышления.

– Тебя как зовут-то? – спросил я.

– Виктором отец прозвал.

– Я – Сергей.

– Это я знаю. По телевизору сообщали все твои данные.

– Совсем сдурели, – я позволил себе недобро усмехнуться, хотя знал заранее, что все так и будет. – Еще бы биографию в газетах опубликовали. Почему менты сюда заявились?

– А я знаю?

В этом он прав, если бы визитеры ему сообщили, я тоже слышал бы информацию.

Хома в окно, выходящее в сад, посмотрел. До захода солнца еще оставалось больше двух часов. При солнце, да еще таком жарком, поливать насаждения в саду нельзя. Это даже я знаю. Но если Хома что-то делает, то делает он неторопливо, планомерно и основательно – это я уже знал из досье на него. И если он приехал так рано, то работа в саду есть. Только вот я мешаю. Именно так я оценил его взгляд в окно.

– А ты что, – спросил я для поддержания разговора, – садом сам занимаешься? Без жены?

– В школе экзамены скоро. Она у меня в школе работает. Всю весну – сад на мне. Летом – она здесь занимается. Я работаю. Она сама деревенская, ее к земледелию тянет.

Отвечая, он морщил лоб, и нетрудно было заметить по взгляду, что думает он о другом. Я даже догадался, о чем он думает. И как не думать о нежданном госте, который столько хлопот добавляет. Любой на его месте задумается. Но думать Хома привык подолгу.

– Чай в холодильнике есть. Можешь пользоваться. И пиво есть. Я пойду сорняки подергаю, – сказал Хома со вздохом. – Если отдохнуть хочешь, вздремни. Только в кроссовках на диван не забирайся. Я чистоту уважаю.

Вздох, вероятно, был вызван не только тем, что с его животом дергать с грядок сорняки не слишком удобно, но и тем, что мыслей, как со мной поступить, не появилось, хотя пора бы им себя и обозначить. Если и дальше не появится, я подскажу.

– Работай, я отдохну. Ночь не спал, день не спал. Отдых всем нужен.

– Ну-ну, – согласился Хома, снял ветровку, снял кобуру, рубашку, показав живот во всей красе и обширно татуированные тяжелые плечи, и двинулся к двери. Я бы с таким животом постеснялся загорать даже в пустом дворе за высоким забором, но он, похоже, к своей внешности привык и не слишком этим смущается.

– Пистолет-то возьми, мне он ни к чему, – протянул я его «беретту», предварительно протерев ее полотенцем, чтобы не оставалось моих отпечатков. Полотенце здесь же, на лестнице, что на мансарду вела, висело.

Маленькие глазки-буравчики в удивлении раскрылись шире. В них откровенно возник вопрос и изумление. Но ненадолго. Хома подумал и взял пистолет за ствол. Проверил положение предохранителя и сунул оружие в кобуру. Порядок во всем он, похоже, в самом деле любил. Но кобуру с собой в сад не взял, оставил на моей совести здесь же, в кресле.

– А за что ты Мамону шлепнул? – поинтересовался он вроде бы между делом, совершенно равнодушным голосом. – Заказали?

– Я так похож на профессионального киллера? – улыбнулся я.

Хома ждал другого ответа. И продолжал ждать.

– Не убивал я его, – сказал я. – Меня кто-то подставил. И я имею желание выяснить, кто это сделал, поскольку всю оставшуюся жизнь прятаться не намерен.

– Ну-ну, – изрек Хома и вышел из дома.

Наверное, за пропалыванием грядок ему лучше думается. А подумать ему есть о чем. Возвращение оружия – этот мой поступок поставил хозяина дачи в тупик и совсем смешал его мысли. Хома не понимал моего положения и не знал, как со мной можно поступить. Вернул пистолет – значит, я ему доверяю. А человек в моем положении, в понимании Хомы, никому доверять не должен. В дополнение к старым мыслям, новые совсем смешали его решительность, и Хома оставался в недоумении.

Но при этом он и сам мне доверился. Оставил пистолет пусть и в кобуре, но у меня под рукой. Это тоже был жест доброй воли, означающий подписание мира. Как-то ему поступить после этого?

Но решать ему придется. Даже с моей помощью.

* * *

Я разулся, в соответствии с просьбой хозяина дома, и тихо задремал. Отдохнуть мне в самом деле не мешало. И здесь можно было отдыхать спокойно. Но сам я знаю, что в обстановке, приближенной к боевой, при любом постороннем, несущем опасность звуке я проснусь со свежей головой. И даже не обязательно звук должен нести опасность. Любой посторонний звук в моем положении настораживает все органы чувств. Так и произошло.

Хома, при всем своем весе мамонта, ступал тихо. Это я заметил еще раньше. Должно быть, необходимость появилась, когда у него сын родился. Научился ступать так, чтобы ребенка не будить. Сын пока маленький, и необходимость переросла в привычку. Тем не менее, поступь все равно осталась узнаваемой. И я услышал, как он поднимается по крыльцу.