– Вы спешите? – спросила Григорьева, заглядывая ему в глаза. Она выглядела по-другому сейчас, моложе, в черных джинсах и зеленой стеганой курточке.

Александр выдавил из себя что-то маловразумительное. Он решительно не понимал, что с ним происходит, и вдруг ни с того ни с сего почувствовал досаду на Алика Дрючина с его бесконечным трепом о Григорьевой и дурацким к ней интересом, из-за которого он, Шибаев, теперь стоял столб столбом, не находя слов. Сложная связь между Аликом и Ириной мешала ему сослаться на спешку и слинять. Он упускал драгоценные мгновения и прекрасно понимал, что уйти уже невозможно. Повторялась история с кофе у нее дома. Он снова попал под пресс неожиданной ситуации, не сумев (или не захотев) вовремя сориентироваться и вывернуться из-под него.

– А я иду за реку, – сообщила Ирина. – Позвонила приятельнице, она не может, едут на дачу листья убирать. А у вас есть дача?

– Есть, – вдруг сказал Шибаев, подумав о «хижине дяди Алика», как Инга называла рыбацкую развалюху на Магистерском озере. Строго говоря, хижина принадлежала Дрючину, но у Александра был «пожизненный» пропуск и разрешение появляться там в любое время дня и ночи.

– А что там растет? – спросила Григорьева.

– Трава, – ответил Шибаев, отмечая иррациональный характер беседы.

– Если вы не спешите… – неуверенно сказала она. – Если вы не спешите, мы могли бы пойти вместе. Последний теплый день, теперь уже до весны. За рекой хорошо, я часто хожу туда летом. Пошли?

И они пошли.

За последние три дня он несколько раз звонил Григорьеву, чтобы договориться о встрече, но тот был недосягаем. Можно было бы написать ему, что он, Шибаев, разрывает договор о сотрудничестве, но такие вещи лучше решать с глазу на глаз. Так что вопрос о его увольнении был решен, или «увязан» – так, кажется, это называется на бюрократическом языке – лишь наполовину. Для окончательного решения требовалось сообщить об этом Григорьеву. Лично.

Они неторопливо брели в сторону реки, и Ирина рассказывала, что сейчас там удивительно – листья с осин почти облетели, стволы белые, а тонкие ветки ивняка красные. И речная вода необыкновенно прозрачная и холодная, и желтый песок. И жухлая трава и листья, и вдруг – зеленые пики аира в ржавых студеных бочажках! И свист ветра в сухих стеблях, и крики птиц, которые не успели улететь…

Она оживилась, раскраснелась, говорила торопливо, словно боясь, что он перебьет. Шибаев шагал молча, сунув руки в карманы куртки, делая вид, что не замечает ее быстрых коротких взглядов сбоку. Он не столько вникал, о чем она говорит, сколько прислушивался к ее голосу, низковатому, негромкому, возбужденному.

За рекой было ветрено, пахло сухими листьями и речной водой. Каждый листок и каждая былинка виделись отчетливо, до самой крошечной детали. Мелкая чистая волна накатывала на песок, иногда плескалась рыба – вспыхивала серебряной искрой. Отсюда был отчетливо виден белый храм Спасителя на противоположном берегу, с золочеными луковицами и крестами.

– Правда чудо? – спрашивала Григорьева.

– Красиво, – отвечал Шибаев.

– Я ведь собиралась стать великой художницей, – сказала она с улыбкой. – Честное слово! Мой руководитель прочил мне большое будущее, и я верила, что впереди у меня слава, признание… Но не получилось. Только один мальчик с нашего курса поступил в столичный вуз, остальные расползлись кто куда. В оформители, дизайнеры, иллюстраторы, даже веб-дизайнеры. Некоторые поменяли профессию, другие… девочки, повыходили замуж, осели дома, родили детей… Никто не состоялся как художник.

– Вы больше не рисуете?

– Иногда… пишу, – ответила она не сразу. – Для себя, ничего уже не ожидая.

– Понятно, – по-дурацки произнес Шибаев, не определившийся с тем, как себя держать. Ему хотелось спросить ее о… ней самой, о муже, об их отношениях. Но она все говорила о природе, неустанно восторгаясь, срывая какие-то уцелевшие цветы, показывала их Шибаеву, ожидая ответных восторгов. Он невольно подумал, что Алик Дрючин сумел бы поддержать разговор о… ни о чем, и они бы нашли общий язык.

Григорьева тем временем сорвала цветок – невзрачную белую кашку, растерла в руках и сунула ему под нос.

– Тысячелистник, как пахнет, а?

Растение надрывно пахло полынью. Ему показалось, что терпкой горечью пахнут ее руки, а вовсе не раздавленный цветок, и от этой мысли стало уже рукой подать до ощущения ее ладоней на своем лице.

– А вон зверобой! – Она указала на полузасохшую кисточку желтых цветов.

Потом оступилась, и он подхватил ее. И выпустил не сразу, а только когда сообразил, что держит ее руку уже целую вечность, что она покраснела, стоит смирно, глаз не поднимает, не дышит, не пытается освободиться.

Возвращались они молча. Григорьева казалась поникшей. Устала. Даже не призывала его полюбоваться висящим в воздухе Спасителем, который теперь развернулся у них перед глазами. Они шли прямо в его бело-золотое сияние. Река была неподвижна, отражала церковь в тихой воде, и сразу не понять, какая из них настоящая.

Печаль ухода была разлита во всем – в холодеющем вечернем воздухе, темнеющем на глазах небе и светлых прощальных сполохах закатного солнца. Тяжеловатая тишина заречного луга сменялась городскими шумами, которые усиливались по мере приближения к мосту. Незаметно ушел день, и что-то ушло вместе с ним, оставив после себя неясное сожаление.

Они, не сговариваясь, шли медленно, словно отодвигая момент перехода из одного мира в другой. И уже на шумной городской улице Григорьева сказала, остановившись и заглянув ему в глаза:

– Хотите посмотреть мои картины?

Как любит повторять циник Алик Дрючин, женщина не приглашает к себе, чтобы показать вид из окна. Понимая несложный механизм и условность данного утверждения, мужчина волен или согласиться взглянуть, даже если он равнодушен к живописи, или рвануть подальше, даже если она его интересует. Живопись, а не женщина, разумеется.

У Григорьевых был дом в Ольшанке, престижном новострое для богатых. Добирались машиной Ирины, белой «Тойотой», оставленной на стоянке у речного порта. Шибаев не любил японские автомобили за нарочитый рационализм, ему нравились большие тяжеловесные машины-танки вроде его собственной «BMW», купленной на «американский» гонорар.

Дом был трехэтажный, с островерхой крышей и окнами разной формы – под крышей круглыми, как иллюминаторы, ниже – квадратными, на первом этаже – прямоугольными, высокими, от пола до потолка. Вокруг – сад и цветник. Розы еще цвели вдоль дорожки к дому – белые, чуть поникшие цветки, черные чеканные листья. Высокая бетонная стена отделяла поместье от улицы. Ворота, повинуясь пульту, медленно разъехались в стороны и пропустили машину.

Дом был громаден. Григорьева зажгла везде свет, устроив иллюминацию. Вспыхнули светильники в обширном холле; затеплилась театральная люстра в центре зала – сложное сооружение на длинных цепях со свечами; приглушенными цветовыми пятнами выступили массивные торшеры, расставленные беспорядочно. Заиграли хрусталь и серебро за стеклянными дверцами горок; определились светлые ковры и разноцветные диваны – белый, громадный, с десятком пестрых подушечек, оранжевый, поменьше, и коричневый, квадратный, похожий на кресло великана.