– Да, – сухо ответил зять, и они попрощались.

* * *

Вернувшись домой, доктор снял со своей двери вывешенное им накануне объявление, что он прекращает прием больных на две недели, и велел горничной впускать пациентов.

– Молодая барыня нездорова и побудет некоторое время у своей маменьки, – добавил он с целью предупредить дальнейшие любопытные вопросы.

В обещание тестя вернуть Вику сегодня же вечером к супружескому очагу, зная его леность, доктор не поверил и решил приготовиться к худшему. «Сделаю вид, что она мне безразлична, это их заденет за живое, – подумал он, – не бегать же к ним околачивать пороги и тем выставлять себя на всеобщее посмешище. Буду сидеть дома и продолжать обычную работу, пока не придут сами. Возьму их измором».

Пришли больные со своими недугами. Некоторые из них, кто бывал раньше, принесли поздравления. Доктор без улыбки, сдержанно благодарил, переводя разговор на лечение. Прошел день, настала ночь. Вика не вернулась. Доктор нервничал и ничем не мог заняться, но наружно был невозмутим. Он твердо решил выдержать характер и не проявлять инициативы. Кухарка и горничная смотрели на него с любопытством, иногда о чем-то перешептываясь. Швейцар и дворник при встрече провожали его долгими взглядами. Когда он проходил по лестнице, как-то само собой приоткрывались двери, и в щелочку пристально смотрел любопытствующей глаз.

Прошла неделя. Доктор начал чувствовать, что положение становится глупым. Он выдерживал характер, но и с той стороны делали то же. Он заметил, что Лукерья чаще обычного стала показываться из кухни в коридоре и под разными предлогами задерживалась в комнатах, украдкой посматривая на барина. Наконец не выдержала и спросила прямо:

– А что же барыня?

– Барыня еще не поправилась. Впрочем, опасного ничего нет, поэтому я за нее не беспокоюсь. Она должна посидеть несколько дней дома.

Лукерья замялась и не уходила, видимо, имея сказать что-то.

– Нездорова? А намедни с юнкерами на коньках каталась, – выпалила она сразу.

Доктор чуть заметно вздрогнул и, не совладав с собой, нахмурился, повернув лицо в сторону. Но это движение не укрылось от Лукерьи.

– Барин, – сказала она с твердостью, – не дам я вас в обиду, прости меня Господи. Позволите али не позволите, а заступлюсь. Вот, как перед Богом, знаю, что сделаю, а вам не скажу. Вы сейчас что ребенок малый. Обидели вас. Худо это. Нельзя того так вот и оставить. Я уж знаю, что сделаю. Только вы не сумлевайтесь. Барышня греха никакого на душу не взяла. Только вот, что вас обидела, а насчет чего другого, то она себя соблюдает, туточки все чисто. А вот маменька ихняя, разрази ее нечистая сила, будет жариться в аду-то, на сковороде, хотя и осеняют себя кажную минуту крестным знамением да Господа Бога всуе поминают. Не по-Божьему дело ведут, нет, хотя и бьют перед иконами поклоны. Разве мы не понимаем, где правда-то? – И Лукерья вдруг поспешно вышла, точно боясь, что барин окажет ее намерениям какое-то сопротивление.

– Не вмешивайся, Лукерьюшка! – крикнул ей вслед доктор.

– Не сумлевайтесь, барин, дурного не сделаю, а коли там не по-Божьему, то мы по-Божьему, – и она перекрестилась.

Доктор остался стоять, нахмурившись, в полном оцепенении. Он почувствовал себя дерзко оскорбленным, точно его ударили по лицу. При этом он ощущал какую-то беспомощность. Будь это мужчина, он знал бы, как поступить. «А тут глупая девчонка – его жена – насмехается над ним открыто, перед всеми, и он не знает, что с нею сделать? Грубые меры не в его натуре, и они никогда не помогают», – думал он. А может быть, тут как раз и нужна грубость. Мужик оттаскал бы такую жену за волосы, избил бы кнутом, и она ему бы покорилась, почувствовав на себе его «рученьку».

Подумав минуту, он сел к столу, взял блокнот и стал писать грозные строки:

«Милостивый государь, Николай Степанович!

Ваша супруга запретила мне доступ в Ваш дом. Вымаливать разрешение явиться перед ее светлые очи я не стану. Позиция, занятая Вашею дочерью по наущению матери, принимает в отношении меня характер нарочитого оскорбления. Вы всему этому потворствуете, ибо и пальцем не шевельнули, чтобы положить предел глупому поведению дочери. По сложившимся идиотским обычаям женщина пользуется у нас правом абсолютной безответственности. В тех случаях, когда мужчину бьют по физиономии, женщине продолжают целовать ручку. Вы единственное лицо в Вашей семье, несущее ответственность за всех. Прошу немедленно доставить мою жену ко мне в дом или я пришлю к Вам моих секундантов…» Веселый капитан и благодушнейший приват-доцент вдруг сразу же мелькнули перед его умственным взором… «Да, да, – как в лихорадке, стуча зубами, бессмысленно повторял он. – Вчера – шафера, а сегодня – секунданты: брачная церемония продолжается…»

Он почувствовал желание двигаться и что-то делать. Вышел в переднюю, надел пальто, взял свое письмо и пошел пешком в министерство, где служил его тесть. Он шел поспешным шагом, очень торопился. Ему казалось, что передать письмо нужно как можно скорее и что от этого зависело решительно все. В министерстве он передал письмо курьеру и сказал, что подождет.

Николай Степанович вышел, раскрыв руки для объятья.

– Голубчик! Ну, чего вы это? Как вам не стыдно? Приходите сегодня же поговорить с моей дур… Или, пожалуй, лучше не приходите, я сам…

– «Я сам…», «я сам…» – нервно перебил доктор, чувствуя, как у него стучат зубы, – я вижу, что вы ничего не способны сделать, а потому… а потому… приглашаю вас к барьеру…

Он повернулся кругом так резко, что сделал более полуоборота и, выправив направление, шатаясь, пошел к двери.

– Да вы не волнуйтесь. Голубчик, подумайте, какое нетерпение, успокойтесь, Вика сегодня же… или вернее – завтра…

Доктор ушел, хлопнув за собою дверью.

* * *

Закончив все свои дела на кухне и выждав некоторое время, Лукерья оделась, повязала голову байковым платком и, деловито перекрестившись, отправилась прямо к отцу Никодиму. «Тут дело духовное», – рассуждала она, возлагая на священника те надежды, которые церковь должна была оправдать, иначе какая же это церковь? Придя в дом священника, она просила прислугу доложить отцу Никодиму, что пришла по духовному делу. Прислуга осмотрела ее с любопытством и хотела приступить к расспросам, но Лукерья заявила в самой категорической форме:

– Ничего не скажу, не спрашивайте. Только на духу, отцу Никодиму.

По обычаю того времени всякое уважающее себя лицо заставляло просителя и даже просто визитера ждать не менее получаса, а то и больше, в зависимости от чина и должности. Только высших принимали безотлагательно.

Отец Никодим, сидя в кресле, читал «Духовное обозрение» и сказал было, чтоб Лукерья подождала, но, получив разъяснение, что просят по очень важному духовному делу, велел впустить просительницу.

Лукерья, низко поклонившись и сложив руки чашечкой, подошла под благословение.