Оставить мертвых — найти живых. Выбраться из этого болота!

— Где сейчас Мюнцер?

— В пути, где-то в Тюрингии, проповедует. — Моего взгляда достаточно, чтобы он все понял. — Разыскать его несложно. Где он прошел, остается след.

Поднимаюсь и плачу за его пиво.

— Спасибо. Твои слова были страшно нужны мне.

Перед тем как я ухожу, он смотрит мне в глаза и почти приказывает:

— Найди его… Найди Чеканщика.

Виттенберг, март 1522 года

Я спешу, едва ли не еду по грязи, мое дыхание повисает впереди в утреннем промозглом воздухе. В университетском дворе Целлариус болтает с какими-то приятелями. Хватаю его и тащу за угол, заставляя остальных замолчать от удивления.

— С Карлштадтом покончено.

Его голос почти не слышен, как и мой.

— Я уже говорил тебе. Они удлинили поводок Лютера. Старому доброму ректору пора в ссылку.

— Уже давно. Уж слишком он хорош. Его дни сочтены. — Даю ему время, чтобы он заметил решимость в моих глазах, и продолжаю: — Я решил, Целлариус. Я покидаю Виттенберг. Здесь больше нет никого, ради кого стоило бы остаться.

Паника моментально отражается у него на лице.

— Ты уверен, что поступаешь правильно?

— Нет, но уверен, что здесь действительно не стоит оставаться. Ты слышал, что несет этот мерзкий Лютер с тех пор, как вернулся?!

Он кивает, опустив глаза, а я продолжаю:

— Он говорит, что долг каждого христианина слепо повиноваться властям, не поднимая головы… Что никто не может сказать «нет»… Он отказался повиноваться Папе, Целлариус Папе Римско-католической церкви! А теперь сам стал Папой, и никто не смеет и слова сказать против него!

Под ударами моих слов он мрачнеет и падает духом.

— Мне нужно было уйти еще два месяца назад вместе со Стюбнером и всеми остальными. Я слишком долго ждал… Но я хотел услышать, что скажет Лютер, хотел собственными ушами услышать все, что услышал. Послушай меня, наша единственная надежда в том, чтобы выбраться отсюда. — Я показываю рукой в направлении равнины, лежащей за стенами. — Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли — земной и есть, и говорит, как сущий от земли… Помнишь?

— Да, слова Мюнцера…

— Я найду его, Целлариус. Говорят, он сейчас где-то в районе Халле.

Он молча улыбается мне: глаза его просветлели. Мы оба понимаем, мы хотим уйти вместе. А еще понимаем, что Мартин Борхаус, прозванный Целлариусом, не тот человек, чтобы ввязаться в этакое предприятие.

Он крепко жмет мою руку, почти обнимает.

— Тогда удачи, друг мой. И да пребудет с тобой Бог.

— Мы еще встретимся. В лучшем месте и в лучшее время.

Холле, Тюрингия, 30 апреля 1522 года

Человек, приведший меня к Чеканщику, — просто гора: черная туча из волос и бороды, украшающая бычью голову, громадные руки шахтера, рабочего с рудника. Его зовут Элиас, он следует за Мюнцером из Цвиккау, никогда не оставляя его, словно громадная тень, всегда готовая защитить его. Взгляд, оценивающий стоящего перед ним: несколько фунтов постного мяса для дробильщика камня из Эрцгебирге.[8]Вшивый студент, с головой, забитой латынью, просит разрешения поговорить с Магистром Томасом, как он зовет его.

— Почему ты ищешь Магистра? — моментально спрашивает он у меня.

Я рассказываю ему, как голос Мюнцера обратил в камень Меланхтона и о встрече с пророком Стюбнером.

— Если брат Стюбнер — пророк, тогда я архиепископ Майнца! — восклицает он со смехом. — Голос Магистра, вот он-то и пронял тебя до селезенки!

Дом рабочего человека, ремесленника. Три удара в дверь, и она открывается. Молодая женщина с ребенком на руках, жена Элиаса, проводит меня в единственную комнату. В углу бреется мужчина, повернувшись к нам спиной и затянув народную песню — я уже когда-то слышал ее в корчме.

— Магистр, тут вот один пришел аж из Виттенберга поговорить с тобой.

Он поворачивается, с бритвой в руке:

— Хорошо. Кто-нибудь расскажет мне, что происходит в этой клоаке!

Без колебания:

— Больше ничего не произойдет. Карлштадта выслали.

Он кивает в подтверждение своих мыслей:

— А с кем, по его мнению, он имел дело? За братом Мартином стоит Фридрих. — Он в ярости стряхивает с бритвы пену. — Наш старый добрый Карлштадт… Задумал проводить реформы в доме у курфюрста! И с личного позволения брата архиепископа Майнца! В зверинце из сельских жителей и мелких докторишек, которые считают, что все люди зависят только от их чернильниц… У них нет перьев, способных написать реформы, которые мы ждем.

Кажется, он первый обращается ко мне:

— Лютер с Меланхтоном сослали и тебя тоже?

— Нет. Я сам ушел.

— А почему ты пришел сюда?

Великан Элиас подвигает мне скамейку. Я сажусь и начинаю притчу о Замечательном Карлштадте, о фарсе с похищением Лютера и о приходе «цвиккауских пророков».

Они слушают внимательно, понимая мое разочарование, крах иллюзий по поводу реформы Лютера, ненависть к епископам и князьям, зревшую годами. Слова выбраны верно и легко слетают с языка. Оба серьезно кивают, Мюнцер кладет бритву на полочку и начинает одеваться. Великан больше не смотрит на меня с презрительной насмешкой.

Затем наставник униженных хватает плащ: и вот он уже — в дверях.

— За день надо еще многое успеть! — Он смеется: — Продолжишь рассказ по дороге.

Пока я говорю, уже начинаю понимать: мы не расстанемся.

Эльтерсдорф, осень 1525 года

Все мышцы болят от работы. Холод, усиливающийся с каждым днем, заставляет неметь пальцы, по-прежнему вцепляющиеся в желтую истершуюся бумагу: почерк элегантный, читается без труда, несмотря на тусклый свет свечи и грязные пятна времени.

* * *

Герру Томасу Мюнцеру из Кведлинбурга, глубокоуважаемому ученому, пастору города Альштедта.

Благословение Господне всем и, прежде всего, несущему слово Божье униженным, поднявшему меч Гедеонов против святотатства, которое творится вокруг. Примите привет от брата, которому самому довелось слышать голос Учителя, но не было дозволено покинуть тюрьму из рукописей и пергаментов, в которой его заточила судьба.