пасутся тысячи; пастырь при них; но юный, еще не умеет с зверем сразиться, дабы щитить круторогую краву».

Царь скривился.

— Гомер, Иллиада. Показывали греки. Это всё не то. Фрязи по-другому показывают. Эх, видел бы ты, как они меняют облик… Только что был любовником, а вдруг стал демоном, или тем же пастухом. И ведь веришь ему, что он демон. В жизни — простой фряг[5], а облик меняет, как платье. Платье поменял, горб на спину нацепил, и вот его уже и не узнать.

— Очень удобно для шпигуна, — хмыкнул я. — Может они так и ходят по дорогам Руси? С горбами и в рубище.

Царь, сменив воодушевление на удивление, глянул на меня.

— Что? — спросил я. — Ты сам сказал, что никому нельзя верить, даже близким. Могут предать. А фряги нам совсем не близкие, да и англичане… Все хотят друг на друге нажиться, как ростовщики, заманивая низкими процентными ставками. Вон, в манеже, только и слышны их голоса: «Возьмите ссуду! Возьмите ссуду! Прямо сейчас деньги! Возврат через год!»

Я так артистично показал старого сгорбленного жида, и так удачно спародировал его надтреснутый, когда-то услышанный мной голос, что Иван Васильевич похлопал в ладоши.

— Да, ты тоже хороший актёр! — сказал он, удивлённо покачав головой.

— Почти все люди — актёры. Все притворяются. Особенно, когда хотят обмануть или когда бояться. Так что, ежели захочешь создать театр, бери любого крестьянина или крестьянку и они тебе сыграют лучше всяких фрязей. Вон, плотник наш… Тот ещё артист.

Царь удивлённо смотрел на меня.

— Откуда ты всё это знаешь? Тебе же… Э-э-э… Восемь лет.

— А разве это не возраст? Через четыре года я могу с отцом на войну ехать. И поеду! Вот, окрепну, научусь сабельному бою и поеду. Ляхов ещё не всех разобьёшь, государь?

— Ляхов?! — он рассмеялся. — Ляхов на все века хватит! Ладно, ступай уже. Когда твою «Арифметику» ждать, Пифагор?

Я «задумался».

— Дней через пять.

Царь удивился.

— Что так долго? Ты же сказал, раз плюнуть.

— Не говорил я так, государь. Плеваться грешно. А долго, потому, что интересно мне в старые книги заглянуть. Особенно хочется найти историю своего рода Кошкиных. Оттого в разряд напросился.

— Понятно, — ухмыльнулся государь. — Ступай. Да не забудь сегодня из казны плату за доску забрать.

— Да, кто же такое забудет? — буркнул я и царь снова рассмеялся.

— Легко с тобой! Заходи вечером! Как раз с посольством управлюсь.

Я поклонился и вышел.

— Фига, себе: «легко с тобой, заходи», — подумал я, трогая обмоченные портки. — Театрал, хренов!

Идти в разрядные палаты в мокрых штанах не хотелось, ибо характерное по форме пятно ничем иным, кроме «ссанок» быть не могло. Засмеют, же… И тогда мне там не работать. Так думал я, быстро двигаясь в сторону дедова дома через Красную площадь и мимо строительных лесов «семиглавого храма», пока не увидел интересную процессию.

По Варварке ехал поезд из множества возков. Передовые приставы, сопровождавшие посольство, а это было именно оно, уже доехали до собора, а хвост ещё оставался где-то у манежной площади. Часть поезда, кстати, оторвалась от головы и втягивалась во двор английской купеческой компании, что находился между нашим и дедовым подворьем.

— Понятно, — сам себе сказал я. — Англичане пожаловали.

Я это знал, так как видел приезд посольства многократно за свою короткую жизнь. Знал и то, что бывают малые посольства и большие. Малые заканчивались примерно через месяц и состояли всего из ста, примерно, человек. А большие же насчитывали порой до тысячи и больше и задерживались на года, а то и два. На более долгое время задержаться нервов у британцев, видимо, не хватало. Шпионить было трудно. Все попытки пообщаться с кем-нибудь из местных, заканчивались, для тех с кем заговаривали британцы, дознанием на дыбе. Поэтому и сейчас от посольского поезда москвичи и гости столицы разбегались врассыпную.

— Вот же! Теперь до усадьбы отца не прогуляешься через огороды, — подумал я и сплюнул на мостовую, хотя обычно такой привычки не имел.

«Наплевав» на осторожность, я побежал мимо верховых приставов и санных повозок, намереваясь проскочить до своих ворот, как вдруг споткнулся, задев оторвавшейся со стороны носка подошвой о камень брусчатки, чуть не упал, и услышал из тормознувшей кареты тихий шопот: «Малщик, передай деду записку».

Что-то упало прямо передо мной на дорогу и я машинально это что-то схватил, до того, как в мою сторону обернулся конный пристав.

— Ты что возле поезда трёшься, малец?

— Я домой бегу. Вон усадьба Головиных.

— Казначея? — удивился пристав. — Ну беги скорее, малец. Только осторожнее… Под копыта аргамаков не попади.

И действительно проскочить к воротам получилось с трудом. Я несколько раз едва не натыкался на шарахающихся от меня коней и свистнувших пару раз мимо нагаек. Только крик сзади: «Пропустить!» уберёг меня от гибели.

— И чего я рванулся к дому? — подумал я. — Ну, постоял бы немного. Поглазел.

Добежав до своих ворот, я остановился, прижавшись к ним спиной и тяжело дыша. Поезд посольства так и проползал мимо. Уже забыв о встрече с таинственной каретой, забыв, что у меня что-то в руке, я подумав, что это какая-то грязь, разжал и стряхнул ладонь. На сухую, утоптанную и укатанную возками землю, выпал серого цвета тряпичный, аккуратно замотанный такой же серой нитью, комок.

Я уставился на него, как на гранату, постепенно понимая, что это и есть граната. И граната с вырванной «чекой». Подумать о том, что такое «граната» и «чека» я не мог, потому, что думал совсем о другом. О том, не видел ли кто, что у меня выпал этот опасный кулёк?

Осмотревшись и не увидев на улице никого, я запинал тряпичный комок под калитку, зная, что там точно никого нет, нажал на рычаг, поднимающий засов с обратной стороны и проскользнул во двор. Закрыв за собой калитку, я обернулся и увидел, что тряпичный комок обнюхивает дворовый пёс Гром с которым у нас были не очень приятельские отношения.

Гром одним глазом смотрел на меня, а другим косил на кулёк. Он обнюхал его и, фыркнув, брезгливо отвёл морду, повернув её ко мне. Постояв немного и посмотрев друг на друга — пёс не рискнул меня цапнуть, потому, что не раз за это уже был бит дедом — разошлись в разные стороны. Я сделал вид, что направился к своему крыльцу, а пёс, глядя на это, вильнув хвостом, побрёл вдоль забора к своей конуре, вырубленной из горбылей[6] огромной колоды.

Словно что-то забыв, я медленно вернулся к