— От чего ушли, к тому и приехали, — произнес удрученно Иван, успевший избавиться от грима и переодеться.

Темные круги под глазами и посеревшее лицо выдавали его с головой: несмотря на приказ Тартищева ехать домой и отоспаться как следует, Иван полдня мотался по городу, пока не собрал воедино доказательства непричастности Михаила Кретова к нападению на пароход. Хотя с большим удовольствием сделал бы обратное: его усердие привело к тому, что вновь вопросов оказалось больше, чем ответов. И Тартищев понимал, что дело зашло слишком далеко за рамки внутрисемейных раздоров и склок.

Вечером следующего дня Тартищев пригласил в свой кабинет на Тобольской Алексея и Ивана. Почти шесть часов провели они, обсуждая план действий, которые помогли бы обнаружить неизвестных злоумышленников, досаждающих Никодиму Кретову.

Полицмейстер отвел на все про все месяц сроку. Прежде он не был так суров, но взрыв петард в парке пожарного общества вызвал такой поток злословия и насмешек в адрес полиции, что Батьянов не выдержал, накричал на Тартищева и велел ему ежедневно докладывать о ходе дознания.

Сам Никодим Кретов публично пообещал вручить золотые часы тому из полицейских чинов, кто особо отличится при поимке предводителя разбойников, но прошло уже два дня, а сыщики не продвинулись даже на вершок в разгадке преступлений.

И тогда родился тот самый план, благодаря которому Алексей вновь натянул на себя сюртук горного инженера с желтыми латунными пуговицами и малиновыми петлицами и отправился на юг Североеланской губернии, чтобы на месте разобраться, откуда растут ноги тех происшествий, из-за которых потеряли покой и сон все чины сыскной полиции от младшего агента Алексея Полякова до ее начальника — Федора Михайловича Тартищева.

Алексей добросовестно сутки не выходил из своей каюты: отсыпался, читал и вновь отсыпался. Обеды ему приносили из ресторана. Официант, веснушчатый и долговязый, оказался на редкость словоохотливым и, расставляя на столике доставленные им блюда или убирая грязные приборы, рассказывал о событиях, происходящих на верхней палубе. Там чуть ли не до утра играл оркестр ложечников и балалаечников, лились удалые цыганские песни, а лихой перестук каблуков с подковами частенько сменяли пьяные выкрики: «Пей до дна! Пей до дна!»…

Но в первую ночь на пароходе Алексей долго не мог заснуть, и не оттого, что мешал шум и гам, душу его растревожил приятный мужской голос, который с невыразимой болью выводил в разлившуюся над рекой ночную тишину:

Я не ведаю, не знаю,

Где найду, где потеряю,

Жизнь — сплошная маята,

Все на свете — суета.

Любовь изменит, будет больно,

Закричишь во сне: довольно!

Проснешься, вспомнишь, маята,

Усмехнешься: суета! -

в этом месте певец сделал паузу, а публика тут же начала бить в ладоши и стучать ногами, повторяя, как заклинание:

Проснешься, вспомнишь, маята,

Усмехнешься: суета!

А певец продолжал петь, и опять ему хлопали, кричали «Бис!» и «Браво!», а следом вступал цыганский хор, за ним ложечники, и все по старому кругу, только песню эту певец пел единственный раз за ночь, других в его исполнении Алексей не слышал…

Первую ночь пароход двигался медленно, осторожно, словно на ощупь, то и дело посвистывая гудком. К августу река сильно мелела. И хотя вовсю уже шли дожди, а дальние горы посеребрил первый снег, капитан боялся посадить пароход на мель и вечером второго дня причалил его к длинному острову, заросшему черемухой и огромными, в два обхвата, березами.

С парохода спустили на довольно крутой берег сходни, и пассажиры устремились на поляну. Низкое солнце окрасило все в золотистые тона, зачернив тени и приглушив цвета.

Дамы, подобрав юбки, бродили по траве, переговариваясь и пересмеиваясь с кавалерами, а те, окружив черемуху, срывали с веток тяжелые кисти с матово-черными ягодами и отправляли их в рот. Но одна беда — комары оказались здесь злющими, кусали беспощадно и всех без разбора. Через полчаса раздосадованная публика вынуждена была спасаться бегством, и остров опустел. Но сходни не убрали, и Алексей решил сойти на берег.

Отмахиваясь от комаров березовой веткой, он пересек остров, постоял некоторое время на противоположном берегу… Напротив острова возвышалась гора, поросшая редким лесом с проплешинами старых гарей, затянутых малинником.

Три причудливых останца на ее вершине, освещенные лучами заходящего солнца, отбрасывали на лес длинные черные тени, и Алексею показалось, что это скрюченная трехпалая рука тянется к реке, словно чудище из детской сказки хочет зачерпнуть воды и напиться.

Темные воды бились о скальные отвесы горы, свиваясь в тугие жгуты и порождая высокие волны с крутыми гребнями, которые, завихрясь в каком-то немыслимом танце, ныряли под утес, нависавший широким выступом над черной пучиной омута. Поток мчался с невероятной скоростью, и Алексей понял, почему капитан не решился провести пароход в этом месте, хотя здесь, судя по всему, было значительно глубже.

Пароход двигался против течения, и вряд ли его машины смогли бы справиться со столь мощной противодействующей силой.

— Дикий омут, — раздался за его спиной мужской голос, — Дикий омут.

Алексей оглянулся. Пожилой человек в измятой шляпе и сером чесучовом костюме вглядывался сквозь подзорную трубу в противоположный берег. Опустив трубу, он улыбнулся Алексею и протянул ему руку:

— Сергеев Владимир Константинович. Учитель истории тесинской мужской гимназии. Возвращаюсь в родные пенаты после летних каникул. — Он кивнул на водный поток. — Силища, а? Сколько людей здесь сгинуло, не счесть! — Он с интересом окинул Алексея взглядом:

— К месту службы добираетесь?

— Добираюсь, — улыбнулся Алексей. — Разрешите представиться. Подпоручик корпуса горных инженеров Полетаев Илья Николаевич. Следую на Тесинский железоделательный завод.

— Похвально, весьма похвально, — покачал одобрительно головой Сергеев. — Рудное дело у нас в уезде ведется по старинке, все больше кайлом да лопатой машут, а ведь пора уже умные машины завозить, чтобы каторжный труд уничтожить А для этого потребуются не только деньги, но и знания таких молодых людей, как вы, Илья Николаевич.

— К сожалению, я еду в Тесинск по печальным делам.

Неделю назад на заводе вспыхнули волнения. Мы получили петицию доменных рабочих, в которой они жалуются на необоснованные увольнения, маленькое жалованье и притеснения, которые чинят мастера.

Учитель достал из кармана очешник, надел очки, сквозь них посмотрел на Алексея и печально вздохнул:

— Да, тяжелая вам миссия предстоит. Начальник завода — немец, фон Тригер. Человек жесткий, деспотичный, но тем не менее порядок на заводе изумительный. Волнений сроду не наблюдалось, а тут, видно, смутьян какой объявился.