«Как скажешь, повелитель лапши», — ответила она.

В любом случае Элеанора понятия не имела, что азиат делает в Огайо. Все белые здесь были белыми всерьез. Скажем так: белыми по умолчанию. Пока Элеанора не переехала сюда, она ни разу не слышала, чтобы кто-то вслух произнес слово «ниггер». Здесь же ребята в автобусе использовали его направо и налево, словно это был единственный способ назвать чернокожего. Как будто для этого не было других слов или выражений.

Элеанора не употребляла слова «ниггер» даже мысленно. Плохо уже то, что она привыкла (спасибо влиянию Ричи) называть всех кругом мудаками.

В школе было трое-четверо других азиатов. Родственники. Один из них написал эссе о том, что он беженец из Лаоса.

Ну и вот, был мистер Зеленые Глаза. Парень, которому она чуть было не решилась рассказать всю историю своей жизни. Может, по пути домой она поведает ему, что у нее нет телефона, или стиральной машины, или зубной щетки…

Вот насчет щетки… Элеанора подумывала, не поговорить ли об этом со своим куратором. В первый день в школе миссис Данн усадила Элеанору рядом и произнесла небольшую речь. Общий смысл: Элеанора может рассказывать ей все-все-все. Разглагольствуя, она крепко сжимала самую пухлую часть Элеанориной руки.

Если Элеанора расскажет миссис Данн все-все-все — о Ричи, маме, все — черт знает, что может случиться. Но если сказать о щетке… может, миссис Данн добудет ее? И тогда не придется бегать в ванную после обеда и чистить зубы солью (Элеанора видела такое в каком-то вестерне, но не факт, что это вообще работало).

Прозвенел звонок. 10:12.

Еще два урока перед английским. Она размышляла, заговорит ли он с ней в классе. Может, теперь они разговаривают?

В голове до сих пор звучал голос — не его, а вокалиста из «The Smiths». Даже когда он пел, можно было уловить его акцент. Песня звучала словно молитва.

Элеанора сперва не обратила внимания, что на физкультуре до нее почти никто не докапывался. Мысленно она все еще была в автобусе. На физкультуре играли в волейбол, и Тина только раз сказала: «Твоя подача, сучка».

Но это прозвучало почти добродушно.

Войдя в раздевалку, Элеанора поняла, почему Тина вела себя так тихо. Она просто предвкушала. Тина и ее подружки — все были там. И чернокожие девочки тоже — все хотели насладиться зрелищем, ожидая, когда Элеанора подойдет к своему шкафчику.

Он был уклеян прокладками «Kotex». Ушла целая упаковка, пожалуй.

Сперва Элеаноре показалось, что прокладки и впрямь в крови, но они просто были выкрашены красным маркером. На некоторых — надписи: «овца» и «рыжая жирдяйка». Но «Kotex» — качественные прокладки, так что чернила уже начали впитываться.

Если бы одежда Элеаноры не оставалась в шкафу, если бы на ней был не спортивный костюм, а что-то другое, она бы просто ушла. А так — ей пришлось пройти мимо девчонок, задрав подбородок как можно выше, и методично выкинуть прокладки из шкафчика. Несколько было прилеплено к одежде.

Элеанора немного поплакала — не смогла удержаться. Но она стояла ко всем спиной, так что зрелищность была не ахти. В любом случае, все закончилось через несколько минут, поскольку никто не хотел опоздать на обед. Девчонкам тоже надо было одеться и причесаться.

Все ушли, кроме двух чернокожих девушек. Они подошли к Элеаноре и стали снимать прокладки со стенки.

— Не обращай внимания, — прошептала одна из них, сминая прокладку в шарик.

Ее звали Дениз, и она выглядела очень юной для десятого класса. Миниатюрная девушка, заплетавшая волосы в две косички.

Элеанора покачала головой, но ничего не сказала.

— Они просто пустоголовые дуры, — сказала Дениз. — Настолько ничтожные, что Бог едва ли их видит.

— Угу, — согласилась вторая. Вроде бы ее звали Биби. Она была из тех, кого мама Элеаноры называла «крупная девушка». Гораздо больше Элеаноры. Даже спортивный костюм Биби был не такого цвета, как у остальных, словно для нее имелись особые правила. При виде Биби Элеанора начинала стыдиться, что так переживает из-за собственного тела… И раздумывала, почему же именно она оказалась официальной толстушкой класса.

Они выкинули прокладки в мусорку и прикрыли мокрыми бумажными полотенцами, чтобы они никому не попались на глаза.

Не будь тут Дениз и Биби, Элеанора прихватила бы несколько прокладок с собой — те, что были без надписей. Ну потому что: как можно так бездарно переводить ценные вещи?..

Она опоздала на обед, потом опоздала на английский. И если бы до сих пор она еще не успела понять, что ей нравится этот дурацкий азиат, то наверняка осознала бы это сейчас. Потому что после всех неприятностей — и тех, что произошли за последние сорок пять минут, и тех, что случились за последние двадцать четыре часа, — Элеанора думала лишь об одном: ей хочется увидеть Парка.

Парк

Они снова сели в автобус, и на этот раз Элеанора взяла его плеер без возражений. И сама вставила наушники в уши. Подъезжая к своей остановке, она вернула плеер.

— Можешь взять его на время, — тихо сказал он. — Послушаешь остаток записи.

— Я боюсь его испортить.

— Не испортишь.

— И не хочу сажать батарейки.

— Плевать на батарейки.

Она подняла на него взгляд — может быть, впервые. Ее волосы выглядели еще более невероятно, чем утром: скорее, мелкие завитки, чем кудри — словно она сделала огромное рыжее «афро». Но взгляд был смертельно серьезен и излучал ледяное спокойствие. Любые банальности, какие вам доводилось слышать о Клинте Иствуде, сгодились бы сейчас для описания глаз Элеаноры.

— И правда, — сказала она. — Плевать.

— Это всего лишь батарейки.

Она вынула батарейки и кассету и вернула плеер Парку. А потом вышла из автобуса, не оглянувшись.

Боже, какая же она странная!

Элеанора

Батарейки начали садиться около часа ночи, но Элеанора слушала еще целый час — пока голоса не умолкли окончательно.

Элеанора

Сегодня она взяла учебники и надела свежую одежду. Джинсы пришлось стирать ночью, и они были еще влажными… но в общем и целом Элеанора чувствовала себя в тысячу раз лучше, чем вчера. Даже волосы стали послушнее. Она собрала их в пучок и перетянула резинкой. Будет чертовски больно ее снимать, зато сейчас резинка сидела как влитая.

А самое лучшее: в голове звучали песни Парка. И, странным образом, в сердце тоже.

Было что-то эдакое в этой музыке на кассете. Она ощущалась по-разному. Будто бы прикасалась к легким Элеаноры и чуть-чуть к животу. В ней слышались восторженность и нервозность. Все это вызывало чувство, что мир не таков, каким до сих пор казался. И это было хорошо. Просто грандиозно.