Поразительны эксперименты психологов на человеческом мозге, который все еще остается для ученых terra incognita[24], и выводы, что наше сознание или психика существуют не изолированно. Их вместилище — отнюдь не только череп. Наше сознание незримыми нитями связано с нашим социальным статусом — в социальном, а не только в физическом смысле, и не может развиваться или просто существовать в отрыве от него. А если так, то можно объяснить, как романисты вроде Бальзака, Гоголя, Диккенса и Достоевского создавали эффект сопереживания, хотя образ рассказчика в их произведениях вовсе не был таким изощренно сложным, как у Флобера, Джеймса или Джойса (см. Приложение, § 5).

Мне ни разу не довелось услышать, чтобы журналист, говорил о своих описаниях статуса как о каких-то особых приемах письма. Просто журналистов новой волны тянуло к такому стилю изложения. Сам себя начинаешь больше уважать, когда показываешь читателю реальную жизнь: «Слушайте! Смотрите! Вот так сейчас живут люди! Вот об этом они думают!» Наконец, это просто приятно. Так или иначе, суть дела не меняется. В то время как романисты упорно пренебрегают этим — причем их диалоги теряют две трети своей выразительности, — журналисты продолжают экспериментировать с реалистическими приемами письма, совершенствуя их, используя при первой возможности, со всей страстью и наивностью первооткрывателей.

Их простодушие развязывает им руки. Даже романисты, которые пытаются овладеть новыми формами… вдруг решают отбросить все неписаные законы и сорвать запретные, но такие сладкие плоды! Если их неудержимо влечет викторианская словесная вязь или хамфри-клинкеризм[25]с такими, например, фразами: «И в этот момент внимательный читатель непременно поразится, как наш герой счел возможным…» — журналисты не терзаются сомнениями и пишут, как им нравится. Именно так поступил Мейлер в книге «Армии ночи», и получилось замечательно. Незыблемых догматов в новой журналистике нет, совсем никаких… Если журналист ведет рассказ от третьего лица и в той же сцене вдруг хочет переключиться на рассказ от первого лица, или от лиц нескольких разных персонажей… или даже перейти к потоку сознания — как в «Электропрохладительном кислотном тесте», — он так и делает. Для этих ненасытных вестготов есть только один высший закон: бери, используй, импровизируй. В результате появился особый жанр. Он впитывает приемы, которые сначала появились в романах, и смешивает их с приемами других прозаических жанров. И при этом все время, какими бы ни были приемы письма, остается преимущество столь очевидное и постоянно, что порой забываешь, как оно важно, а читатель просто знает — все действительно так происходило. Без всяких оговорок и экивоков. И автор еще на шаг приблизился к полному вовлечению читателя в происходящее, о чем так мечтали Генри Джеймс и Джеймс Джойс и чего они так никогда и не достигли.

В этот момент, как я заметил, начинающий литератор норовит съязвить: «Пусть все это так, но как же величайшие творения выдающихся писателей? Вы даже не упомянули о формировании образа, ни слова не сказали о психологической глубине, чувстве истории, борьбе идей, нравственных принципах — короче, обо всех главных темах англоязычной литературы».

На это можно ответить: я говорил лишь о приемах письма, что до остального — от образа до нравственных принципов (какими бы они ни были), — то здесь все зависит от опыта пишущего и его интеллекта, проницательности, умения сопереживать, способности видеть мир глазами других людей, его, говоря привычным языком, гениальности — будь то писатель или журналист. Суть в том, что любой гений — работает ли он в художественной или нехудожественной литературе — много потеряет, если будет упрямо избегать приемов реалистического письма. Психологизм, философичность, богатый духовный мир, эмоциональность и возвышенность, сила воображения (список можно продолжить) Диккенса, Достоевского, Джойса, Манна, Фолкнера стали возможными только потому, что эти писатели связали свое творчество с главным источником их силы — с реализмом.

В последние двадцать лет суждения романистов о природе реализма содержали одну фатальную ошибку. Характерно высказывание Уильяма Филипса, редактора «Партизан ревью»: «По сути, реализм — всего лишь еще один формальный прием, а не метод для постоянного использования опытными авторами». По-моему, верно, как говорится, с точностью до наоборот. Если наши дорогие приверженцы когнитивной психологии когда-либо достигнут уверенности в своих знаниях, думаю, они скажут примерно так: время первых писателей-реалистов — Ричардсона, Филдинга и Смоллетта — похоже на время, когда в машинах только начали использовать электричество. Это отнюдь не еще один прием. Благодаря ему авторитет искусства вознесся на невиданную высоту. Эмоциональное воздействие реализма было необыкновенно сильным. Никто не плакал, читая о несчастных судьбах героев и героинь Гомера, Софокла, Мольера, Расина, Сиднея[26], Спенсера[27]или Шекспира. Но даже чопорный лорд Джеффри, редактор «Эдинбургского обозрения», не мог сдержать слез, когда читал о кончине диккенсовской малютки Нелл в романе «Лавка древностей».

Нет смысла для пущей убедительности расхваливать Диккенса и других писателей за их художественные открытия. Потому что писатели, которые не используют уникальные возможности реализма, а заняты поисками каких-то сложных форм, подобны инженеру, решившему сразу разработать какую-то сверхсложную технологию, не используя электричества. В любом случае нынешним журналистам можно только позавидовать. Все под рукой — выбирай на вкус. Правда, они не используют все свои возможности по максимуму. Однако сделанное ими за последние десять лет затмевает даже то, что сделано в художественной прозе, но это не самое главное. Я всего лишь хочу сказать, что сейчас есть о чем писать и известно, как писать, а конъюнктура — самая благоприятная для творчества.

Трудные времена настали для среднего писательского класса — эссеистов и «литераторов», а вскоре пошатнулись позиции и романистов. Некоторые из них перешли в нон-фикшн. Некоторые, как, например. Гор Видал, Герберт Голд, Уильям Стайрон и Рональд Сакеник, пробуют себя в формах, которые зиждутся на весьма странном основании — частично художественная и частично нехудожественная проза. Другие отдают дань новой журналистике и вводят в вымышленные произведения реальных людей, с реальными именами… Все трудятся в поте лица… И не подумайте, будто я утверждаю, что роман умер. Я лишь кое-что прокомментировал, и ничего больше. Просто была такая мода среди романистов, — была и кончилась. Думаю, блестящее будущее ждет вид романа, который можно назвать журналистским романом, или документальным, или это будут романы насыщенного социального реализма, замешанного на дотошном репортерстве, присущем новой журналистике. Не понимаю, почему бы романистам, которые посматривают свысока на Артура Хейли, самим не сварганить что-нибудь такое же жизненное и впечатляющее — и сварганить лучше, если, конечно, силенок хватит. Есть потаенные уголки жизни, в которые журналистике пока проникнуть трудно, отчасти по причине неприкосновенности частной жизни, и именно в этой сфере роман ждет большое будущее.