Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хок и Фишер пришли туда раньше всех. Им всегда нравилось занимать места на помосте в задней части зала для прослушивания, чтобы наблюдать, как он заполняется. Долгий опыт научил их, что в противном случае потенциальные студенты заглядывали внутрь, видели пустые стулья и снова уходили.
Потому что если Хока и Фишер там не было, значит, прослушивание и близко не начиналось, и не было смысла там появляться. Кроме того, Хоку и Фишер нравилось сидеть и наблюдать за собравшимися учениками, изучать их полные надежды лица и незаметно делать ставки на то, кто из них упадёт в обморок, или обмочится, или кто взмокнет как конь в тот момент, когда его вызовут выступать.
Некоторые преподаватели пришли посмотреть, а некоторые нет. Потому что некоторые из них были чужды людям, а некоторые определённо даже не были ими. Попасть в штат Мемориальной Академии Хока и Фишер можно было не за счёт приятных манер; вы получали своё место, демонстрируя экстраординарные навыки и силу воли.
Роланд Безголовый Топорщик являлся на каждое прослушивание и стоял рядом с Хоком, игнорируя всё мягкое и удобное, например, стул. Он стоял неестественно неподвижно, спина его была совершенно прямой, казалось, что он наблюдает абсолютно за всем. Даже если у него не было глаз. Или ушей.
— Он ничего не пропускает, — сказал однажды Хок.
— О, должно быть, да, — сказала Фишер. Это была очень старая шутка, даже тогда.
— Я слышал это, — сказал Роланд. Я не глухой.
— Тогда кто же ты такой? — спросил Хок.
— Complicated, — сказал Роланд.
Затем Фишер сказала что-то чрезвычайно грубое, и все присутствующие сделали вид, что не слышали.
Алхимик то и дело сутулился, и оглядывал всех присутствующих, словно они тратили его время. На нём был засаленный белый лабораторный халат со множеством разноцветных пятен и подпалин. Он носил его годами, и в плохие дни вы могли почувствовать его запах задолго до того, как увидели алхимика.
Он мог бы почистить его или даже купить новый, но, видимо, он считал различные следы упорного использования боевыми шрамами или знаками отличия. Он любил говорить, что это заявление, хотя какого рода, никто не был уверен. Вероятно, выживание вопреки обстоятельствам. И это помогло привести его учеников в нужное состояние осторожности. Сам алхимик был болезненно худым, нервным и явно раздражительным, дёрганным, с затравленным, озабоченным взглядом. Среди его студентов всегда было много споров о том, доживёт ли он до конца семестра. Но каким-то образом он всегда доживал. Даже если его лаборатория порой не… Несомненно, он знал своё дело, и ещё кучу всего, чего не знал никто другой; и он был отличным преподавателем, если только вы были внимательны и падали на пол, когда он велел.
Может быть, он ещё не умел превращать свинец в золото, но он мог взрывать всякую дрянь с большим мастерством и бесконечным энтузиазмом. Множество битв было выиграно с помощью одного из маленьких помощников алхимика. Просто его обширные знания сопровождались бесконечным любопытством и полным отсутствием инстинкта самосохранения. На всех его лекциях всегда возникала потасовка между теми, кто хотел сесть поближе, чтобы всё видеть, и теми, кто просто хотел остаться в безопасности сзади, поближе к двери. И это была стандартная практика: если Алхимик говорил — Упс, то каждый студент был сам за себя…
Джонас Крейн, мастер клинка, главный преподаватель всех воинских навыков, ворвался в зал в самый последний момент и встал в парадную стойку рядом с Фишер. Он был единственным мастером клинка в Академии после ухода Антона ла Верна. Он ничего не сказал, оглядывая претендентов на участие в прослушивании, да это и не требовалось. Вся его поза, его фигура, облачённая в сверкающий доспех, говорила о многом.
Фишер тяжело вздохнула. — Ты недоволен, не так ли, Джонас? Я говорю это на том основании, что твоя поза выражает неодобрение так громко, что у меня начинается мигрень.
— Ла Верн был мастером клинка, — произнёс Крейн своим суровым солдатским голосом. — Мы не растём на деревьях. Даже если некоторые из нас преподают в них. Это могло быть шуткой, а могло и не быть. Крейн не отличался чувством юмора. Некоторые говорили, что если он улыбается, то это означает, что дождь будет лить сорок дней.
— Мы найдём вам другого помощника мастера клинка, как только сможем, — сказал Хок.
— Я хочу повышения, — сказал Джонас Крейн.
— Приятно хотеть чего-то, — сказала Фишер. А теперь прекрати стенать, или я дам тебе в ухо, и это будет больно.
Крейн громко фыркнул, но ему больше нечего было сказать. На данный момент. По опыту Хока и Фишер, у Крейна никогда не было недостатка в словах, которые он мог бы сказать в своё время. Кроме того, у него была склонность принимать многозначительный вид.
Крейн был крупным, коренастым мужчиной лет сорока, уродливым, как коровья задница, и, как ни странно, он гордился своей длинной светлой гривой, как у варвара. Он красил её и до сих пор думал, что никто об этом не знает. Он обладал определённым животным магнетизмом, который привлекал определенный тип студенток, и его постель редко пустовала. Если какая-нибудь из его побед становилась слишком навязчивой, Крейн был готов к публичной дуэли.
Лили Пек, ведьма-резидент Академии, всегда приходила последней. Одарённый и весьма опытный адепт всех видов магии, которые только можно припомнить, (а некоторые из них лучше не обсуждать в присутствии тех, кого легко шокировать). Лили была невысокой и коренастой, вызывающе немолодой, но по-своему милой и уютной, она превращала людей в маленьких, вонючих слизняков, когда они действительно раздражали её. Она всегда была готова прислушаться, потому что обожала сплетни и умела варить такое зелье похоти, что у вас сносило крышу. Иногда это приводило к жалобам, особенно когда она сама пила эту дрянь, и тогда начинались громкие упрёки, слёзы в постели, и не успеешь оглянуться… как снова наступало время мелкой слизь-ливой твари.
Лили Пек предпочитала стоять в самом конце помоста, наполовину скрытая за спинами других преподавателей. Не потому, что она стеснялась, а потому, что не хотела стать мишенью. Нельзя стать по-настоящему могущественной ведьмой, не нажив себе много врагов, как
