Ночью с ним случился удар, едва не унесший его в могилу и оставивший следы не только на Лице, которое совсем перекосилось, но и во всем организме, который заметно ослабел. Госпожа ди Спиньо немедленно отослала письмо Карлу Эммануилу, сообщив ему о несчастье, постигшем его отца. Случилось это в феврале, когда переход через горы был опасен для экипажей. Придя в себя, Виктор Амедей узнал, что послали за его сыном; он написал собственноручно, что запрещает ему отправляться в путь в такое холодное время года, уверял, что чувствует себя лучше и что ему не грозит никакая опасность.

Возможно, молодой король не очень расстроился, узнав, что ему придется остаться в Турине; как бы то ни было, он прислал Виктору Амедею преисполненное почтительного уважения письмо, в котором говорилось, что он с сожалением подчиняется воле отца и короля и теперь не станет наносить ему визит, поскольку его появление было бы не совсем приятно отцу, но с наступлением хорошей погоды он немедленно отправится к нему, чтобы выразить ему свое почтение. Далее Карл Эммануил писал о том, что, если его величеству воздух Пьемонта подходит больше, чем воздух Савойи, он отдаст в его распоряжение любую резиденцию, какую бы тот ни выбрал.

Королю письмо явно понравилось, и он сказал г-же ди Спиньо:

— Вот видите, мой сын сделает все, что я захочу.

Наступила весна; с ее приходом растаяли снега и дороги опять стали пригодными для проезда. Король и королева отправились в путь, чтобы исполнить свой долг по отношению к отцу. Они заметили, как он изменился, как погрустнел, и поняли, что Виктор Амедей принял решение отобрать у них корону, ибо их принимали довольно холодно. В довершение всего, когда прибыла королева, г-жа ди Спиньо приказала принести для себя такое же кресло, как у ее величества, и села в него так, будто они были совершенно равны. Карл Эммануил нахмурил брови, а королева была так оскорблена, что визит был значительно сокращен.

Так уж случилось, что я косвенно повлияла на развитие дальнейших событий, помешавших осуществлению планов короля. Подобно г-ну Журдену, не подозревавшему, что он говорит прозой, я, разумеется, и не догадывалась об этом.

Моя дочь часто писала отцу (она поселилась с мужем в Париже), но с некоторых пор не получала ответных писем или получала их очень редко. Мы были обеспокоены его молчанием и пытались найти способ положить этому конец. Добрый кюре Пети, как уже говорилось, удалился в Шамбери. Я, разумеется, подумала о том, чтобы обратиться к нему, но он был в таком преклонном возрасте, что это не оставляло никакой надежды на содействие с его стороны. Тогда мне пришла в голову мысль прибегнуть к помощи малыша Мишона: он был бы рад оказать нам услугу.

Он часто навешал своего бывшего господина; лицо и поведение Мишона почти не изменились, он выглядел таким юным, что с ним по-прежнему обращались как с ребенком. Отъезд г-на Пети и мое бегство внушили ему неприязнь к Турину; он добивался прихода Сент-Омбр, расположенного рядом с Шамбери, и очень надеялся получить его, чего и в самом деле добился в прошлом году. Герцогский замок был доступен для посетителей; я написала Мишону, чтобы он воспользовался этим обстоятельством, отправился туда, не испрашивая аудиенции, в которой ему, вероятно, отказали бы, и попытался проникнуть к королю, но так, чтобы маркиза этого не заметила, поскольку иначе она сделала бы все, чтобы удалить его из замка. Мишон был сообразителен и очень предан нам, поэтому я не сомневалась, что мы можем положиться на него.

Он получил мое письмо, отправился в Шамбери, посоветовался с кюре, без которого никогда ничего не предпринимал, и вместе с ним разработал план. Пришлось дождаться отъезда молодого короля, который надолго не задержался; теперь осуществить замысел стало значительно легче. Договорившись обо всем с кюре, Мишон в один прекрасный вечер оделся и причесался особенно тщательно, как придворный аббат, и, искренне веря в силу своего красноречия, появился в замке как раз в то время, когда король и маркиза ди Спиньо ушли на прогулку. Он смешался с толпой любопытных, которые в отсутствие хозяев посещали замок, разглядывал то, что его вовсе не интересовало, и искал местечко, где бы спрятаться, чтобы в подходящую минуту предстать перед королем.

Посетители вошли в спальню; им показывали портреты, картины и старинные диковины, большим любителем которых был Виктор Амедей. Мишон не обращал на все это внимания, он заглядывал в укромные уголки и наконец заметил портьеру, прикрывавшую нечто вроде шкафа в нише, — более подходящего места, как показалось ему, было не найти; недолго думая, Мишон спрятался за портьеру. В ту же секунду прибежали растерянные слуги и закричали посетителям:

— Уходите! Скорее уходите отсюда! Его величество и госпожа маркиза возвращаются раньше, чем обычно, поторопитесь!

Посетителей почти что вытолкали из замка, но никто не вспомнил о Мишоне, уже сожалевшем о том, что он спрятался здесь, и не смевшем выйти из опасения, что его примут за вора, попытавшегося скрыть свое присутствие. Он был очень смущен, мечтал оказаться где-нибудь подальше отсюда, но это было еще не все! Король и маркиза вошли, закрыли дверь и сели около его тайного убежища.

— Неужели вы отступили бы, — произнес Виктор Амедей, — если бы речь зашла о решительном шаге?

— Совсем напротив, я считаю, что вам остается одно: выехать завтра же и обогнать его. В дороге он развлекается, наслаждается видами; вы же, напротив, должны гнать во весь опор и прибыть в Турин до того, как он заподозрит, что вы уехали; созовите министров, продиктуйте им свои распоряжения, объявите о вашем твердом намерении возвратить корону, а когда он прибудет, то будет принят вами как первый из подданных! Вам известны его слабости, его почтение к отцу, он даже шепотом слова не скажет, и если вы захотите, то одержите над ним верх.

— Вы правы, так несомненно и будет, мой сын не дорожит властью, он мягок и учтив, предпочитает покой, и, если я выражу желание вернуть мне скипетр, оставленный ему мною, он, возможно, сам отдаст его мне и не придется вынуждать его к этому, прибегая к хитрости.

— А его супруга? Как вы думаете, согласится ли она принять в качестве королевы и повелительницы ту, что была служанкой в доме ее свекрови и у нее самой? Вы верите в это, государь?

— Нет, она слишком горда, и это будет трудной задачей, но моя твердая воля окажется сильнее всего. Итак, решено, мы уезжаем завтра, помчимся как ветер и налетим как ураган. О! Какой шум поднимется в Европе!

— Да, Европа полагает, что вы ушли с арены; Европа видела, как бразды государственного правления, которые вы удерживали твердой рукой, перешли в неопытные руки. Вы стояли во главе советов, а Карл Эммануил стал худшим из монархов, ваши подданные страдают от этого и на ваше королевство скоро нападут, его снова расчленят. То, что нам предстоит, — это исполнение вашего долга.

— Главное, чтобы никто ни о чем не догадался: если нас опередят, все пропало. Пойдемте же к проповеди, о которой ни вы, ни я не сможем думать, за что я прошу прощения у Бога! Отдавайте ваши распоряжения тайно, а лучше не делайте этого совсем: завтра, во время нашей обычной прогулки, мы уедем, направимся прямо в Турин на перекладных, как простые люди. Нам придется под каким-нибудь предлогом взять с собой двух ваших служанок и моих камердинеров, но ни одного сундука — с деньгами везде можно получить все необходимое. Я считаю, что нам не нужно никаких сборов, ведь достаточно и тени подозрения, чтобы все открылось, поэтому не будем ничего менять в наших привычках.