Машу определили в двухместную палату, где она пребывала в хорошем настроении и говорила, что скоро избавится от преследующей ее головной боли. Ей очень понравился парк, и мы, разместив в палате вещи, отправились бродить по ухоженным тропинкам среди огромных деревьев и вдоль газонов, засаженных благоухающими цветами. Парк был уютен, но невелик, и, бесцельно бродя по нему, мы несколько раз оказывались у выхода. Некоторое время спустя Маше захотелось выйти за пределы клиники. «Может быть, мы встретим кого— нибудь из знакомых», — сказала она. Местность была нам хорошо известна. Здесь жили многие наши друзья. Я не догадывался, почему Маша хочет выйти на улицу, и, не придав этому значения, уехал на работу.

Вечером выяснилось, что Маша сбежала из клиники. О произошедшем сообщила дежурная сестра. Я боялся, что под воздействием страха и галлюцинаций Маша может направиться к каналу Дуная, который находился недалеко, и броситься в воду. Я изъездил все окрестности больницы, постоянно звонил соседям, справляясь, не появлялась ли Маша дома.

Я был потрясен произошедшим. Как мог персонал клиники оставить больного человека без присмотра? Не понимая назначения ворот и вахтера, я в резкой форме выразил свое недовольство. На это мне ответили, что закон не позволяет задерживать больного, желающего уйти из клиники. Подобные пустые заверения, которыми старались сгладить неприятность, свести ее к незначительному происшествию, не удовлетворили меня. Мне было не по себе, я не мог сомкнуть глаз. Ночь и весь следующий день прошел в интенсивных поисках, но все безрезультатно. Я был прикован к телефону, пытаясь дозвониться до различных организаций, призванных защищать права пациентов, я хотел привлечь их внимание к этой проблеме. К сожалению, никто не сделал ни малейшей попытки понять меня. Все как один ссылались на закон. Я не мог понять, как можно применять закон к больным со столь сложным заболеванием. Даже моя попытка переговорить с главным бургомистром Вены относительно подобного положения дел ни к чему не привела.

Я постоянно приводил различные аргументы, суть которых состояла в том, что нельзя предоставлять людей с диагнозом «БА» самим себе. Это категория, требующая круглосуточного ухода и контроля. Людям, находящимся в плену галлюцинаций, потерявшим восприятие реальности, нельзя предоставлять право решать что-либо самостоятельно. Их не следует оставлять наедине со своими проблемами, их необходимо опекать, заниматься ими, а не отпускать без надзора. Мне упорно толковали о нехватке персонала, средств, о неизученности болезни наконец. Не следует, тем не менее, думать, что я утонул в теоретическом диспуте с органами здравоохранения, хотя, дозвонившись до министра, я получил предложение изложить мои соображения письменно. Все дебаты проходили на фоне единственного вопроса: как получилось, что моя жена беспрепятственно покинула клинику? Кто в этом виноват и несет ответственность и кто конкретно занимается поисками Маши?

К середине второго дня я понял, что ничего ни от кого не добьюсь. Никто специально Машу не ищет. Полиция задержит ее, если случайно обнаружит на улице. А если не обнаружит? Сколько она сможет скитаться без пищи, воды и отдыха? Кошмары, один страшнее другого, преследовали меня. Мне все навязчивее представлялось, что Маша могла утонуть в канале Дуная. Ведь не может же человек потеряться и бесследно исчезнуть на бесчисленных улицах Вены. В полдень позвонил племянник моей жены и, предложив обратиться за помощью в частное сыскное агентство, порекомендовал мне одно из лучших. Я моментально связался с представителями и договорился об условиях. Через некоторое время ко мне приехали два детектива, которым я показал последние фотографии Маши и описал ее приметы. Фото показали по телевизору в последних австрийских известиях, призвав население помочь в розыске. Вечером из детективного бюро мне сообщили, что по моей просьбе по течению канала Дуная проследовал вертолет, но пока ничего не обнаружено. Наступила вторая ночь поисков. Детективы использовали все возможности, задействовали средства массовой информации и технику. Их работа была скоординированной и профессиональной.

Наступили третьи сутки. Я по-прежнему непрерывно связывался с полицией. Прошло еще какое-то время, и из детективного агентства сообщили, что Маша найдена в районе, находящемся примерно в 15–17 км от клиники, куда ее и вернули. Когда я приехал, Маша уже была в постели и безмятежно спала. Лицо ее выражало полное умиротворение, хотя и выглядело очень уставшим. Но в общем, выглядела она хорошо. Какая тревога была в ней, кого искала она по бесчисленным улицам Вены? Кто сможет ответить на эти вопросы? Кто сможет разгадать причины этого бегства в никуда?

На следующее утро я решил перевести Машу в другую клинику, где мне обещали лучшие условия. Это было открытое еще в 1907 году заведение по лечению и уходу, носившее название «Steinhof» — «Каменный двор», которое являлось в свое время крупнейшим психиатрическим заведением в Европе. Во время нацистского режима клиника получила новое название в честь Нобелевского лауреата, члена национал-социалистической партии Германии, врача Юлиуса Вагнера-Яурегг (оказывается, такие лауреаты тоже были). Сегодня это психиатрическая больница Baumgartner Hohe. Красивые павильоны в идиллическом парковом окружении в нацистские времена были местами ужасов. Множество физически и душевно больных людей лишались здесь своей человеческой чести, гордости, права на принадлежность к сообществу людей, как обесцененные, обесчещенные и недостойные жизни. Они стали жертвами первого массового, организованного государством убийства и уничтожения, в наши дни получившего гуманное название «эвтаназия».

У ворот нас встречал портье. Он следил за посетителями и пациентами клиники. Нужный нам корпус находился почти на границе парка, к которому примыкало футбольное поле. Дверь корпуса имела секрет — отпереть ее изнутри можно было только с помощью ключа или кода. С нами встретился главный врач, пообещавший в скором времени начать лечение. После того как Маша обосновалась в новом помещении, мы отправились на прогулку. Затем она ушла на обед, а я поехал домой, чтобы отдохнуть после всех беспокойств. Утром следующего дня я почувствовал тревогу и отправился в клинику. Когда я прибыл туда, все еще спали. Я тихо проник в палату жены и, к своему ужасу, увидел ее в клетке. Мой любимый человек, часть меня, находился в клетке! Я обезумел. «Освободи меня!» — умоляла расстроенная и подавленная Маша. Вне себя от возмущения, я мигом сорвал защитные ограждения с кровати.

И все же я был вынужден оставить жену в этой клинике. Но уже вечером, навестив Машу еще раз, я с ужасом узнал, что она снова сбежала. Меня уверяли, что ее искали на территории клиники, но не нашли. Все повторялось, как на хорошо отрепетированном спектакле, когда косность и бесчувствие подменялись автоматизмом реплик, выражающих трафаретные сожаления, как в бюро по предоставлению ритуальных услуг. Не прошло и получаса, как я, обойдя аллеи парка, увидел знакомое, встревоженное и усталое лицо своей жены, которая, подобно маленькому ребенку, плутала в густых зарослях. Она узнала мой голос и вышла ко мне…

Персонал больницы отнесся к возвращению пациентки равнодушно. На следующий день повторилось то же самое. Я позвонил и узнал, что Маша пропала уже шесть часов назад. Она ушла в спальном халате и шлепанцах. В этот раз медсестры продемонстрировали участие, хотя и настаивали на своей невиновности, традиционно утверждая, что никто не может препятствовать решению пациента покинуть клинику. А кто спрашивал у моей жены разрешения, когда ее помещали в клетку? Этот вопрос, как и многие другие, остались без ответа.