Я спрятала свидетельство о рождении под куртку, лежавшую рядом с сумкой и коробкой, там, где я положила их прошлой ночью, когда пришла домой.

Мой отец никогда не говорил со мной о моем рождении, да и мама тоже. Хотя это может ничего не значить: моя мать не любила вести сентиментальные разговоры, по крайней мере, со мной. Просто она не принадлежала к числу людей, которые обожают кофе, задушевные беседы и поцелуи. С одной стороны, она была очень замкнутой, и, с другой, у нее было слишком много дел, слишком много мест, где нужно побывать. Помню, как она уезжала в командировки, чтобы читать лекции в университете или проводить исследование в библиотеке. Мама подхватывала чемодан и оборачивалась, стоя в дверях. У нее на губах была улыбка — легкая, жизнерадостная. Веди себя хорошо, слушайся папу и миссис Би, договорились? И на ее лице — за секунду до того, как она закрывала за собой дверь — появлялось облегчение. Радость от того, что она свободна. Может быть, моя мама, ждавшая двойню, почувствовала, что это для нее слишком, и решила облегчить свою участь? Но совсем свободной она стать не могла. У них оставался один ребенок. Я.

Внезапно под курткой послышалось громкое жужжание. Я подбежала туда, проливая кофе на стол, а затем с некоторой неохотой извлекла телефон из кармана. Только один человек на свете мог позвонить мне в шесть тридцать утра и терпеливо ожидать, пока я наконец возьму трубку.

— Эдди! — голос Венетии ворвался в мое утро подобно приливной волне. — Ты не спишь? Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Ты как?

— Немного устала. — Я потянулась к раковине, чтобы взять тряпку и вытереть пролитый кофе. — И… хм…

— Знаешь, это просто смешно. — Венетия перешла в наступление. — Каждый день в Брайтоне рождается миллион детей. Эта Фиби Робертс может быть чьей угодно дочерью. Что, если в тот день в больнице какая-то женщина действительно отдала своего ребенка, пока наша мама была еще там, и эти вещи почему-то достались ее малышу, а не тебе? Просто подумай: в руках у этой женщины все эти годы были твои вещи! — Она сердито засопела в трубку. — Это возмутительно, вот что я тебе скажу. Мы подадим в суд на больницу.

— Но у нее был такой взгляд… — Я размеренными движениями водила по рабочей поверхности из нержавейки. — Мне кажется, она была уверена в своей правоте.

— Ты же знаешь маму. Ты же ее знаешь! — Голос Венетии стал резким, и я отодвинула трубку подальше от уха. Разговаривать с сестрой по телефону несколько проще, чем встречаться с ней лично, потому что в трубке ее голос звучит лишь немного резче, немного визгливее, чем может переварить любой нормальный человек в шесть тридцать утра. — Она никогда бы так не поступила. Ты вспомни, она ведь росла одна. Мама всегда хотела иметь большую семью.

И это правда. У нашей мамы не было братьев и сестер, и после смерти родителей у нее почти не осталось денег на жизнь. Какое-то время она была секретарем, хваталась за любую работу, которая подворачивалась, брала подработку на дом, пока не поступила наконец в университет. Позже она тоже заставляла нас трудиться, если мы хотели приобрести какие-то дорогие вещи. Ее возмущала мягкотелость представителей нашего поколения, у которых было достаточно всего: ботинок, сосисок и возможностей — и совершенно не было желаний.

— Мы были для нее всем. Ради нас она была готова на все!

На последнем слове голос Венетии дрогнул, и в телефоне раздалось тихое рыдание. Должно быть, она ожидала, что я тоже заплáчу. Я поморгала совершенно сухими глазами и подумала, что хорошо было бы иметь хотя бы половину уверенности моей сестры.

Венетия громко высморкалась и недовольно хмыкнула.

— Знаешь, я не совсем понимаю, почему ты склонна верить незнакомке, а не нашей маме, которая, позволь тебе напомнить, уже умерла. Ее нет, и она не может защититься от безосновательных обвинений, однако…

— Слушай, Венетия, мне пора на работу.

Я бросила тряпку в раковину и потянулась за сумкой, в которой лежал дневник.

Сегодня мне не нужно было идти в кондитерскую рано утром, и у меня в запасе был час или около того. Я не стала говорить сестре о том, что моя начальница, Грейс, даже любезно предлагала мне несколько выходных, но я отказалась, и, по всей видимости, не зря: лучше выпекать булочки, чем сидеть здесь, натирая кухонный стол, разговаривать с Венетией и пытаться выяснить то, в чем разобраться невозможно.

— …я не собираюсь слушать, как она поливает грязью мамино имя, создает весь этот эмоциональный хаос, когда у нас такое горе. Нужно проследить, чтобы она не столкнулась с папой.

— Что? Зачем ей это? — Я замерла, положив руку на сумочку. — Он ведь не виделся с ней, правда? Я имею в виду, после моего ухода.

Я представила себе, как отец спускается по ступенькам и видит, как мы стоим на улице рядом с женщиной, которая утверждает, будто она — его давным-давно потерянная дочь, и невольно вздрогнула. Его состояние кое-как стабилизировалось, у него была работа, миссис Бакстер и я, но все висело на волоске.

— Нет, мне удалось ее выпроводить. И я велела ей не возвращаться, вполне определенно, но знаешь, я совсем не уверена, что она меня послушает. — Казалось, Венетию удивлял тот факт, что на свете существуют люди, которые ей не подчиняются. — У нее был такой вид… Как ты думаешь, нам стоит обратиться в полицию?

— Не драматизируй, — раздраженно сказала я.

— А ты помнишь, как в прошлом году отец лежал в больнице, а потом нам пришлось на время переехать к нему? Мне скоро рожать, я должна подготовиться, морально, эмоционально. Я не могу постоянно бегать на Роуз-Хилл-роуд, оставаться там на ночь, и все такое.

— Венетия, позволь напомнить, что ты — ты — никогда не переезжала к отцу. — Я наконец нащупала змейку на сумочке и расстегнула ее резким движением. — Согласна, нам не стоит посвящать его в это без крайней необходимости, но прошу тебя, не начинай свою песню о ребенке. Ты не можешь приходить в родительский дом и распоряжаться.

Я осознала, что говорю слишком громко, и поспешно закрыла рот, однако Венетия промолчала, вместо того чтобы наградить меня в ответ одной из своих ледяных отповедей.

— Отец выглядит таким подавленным, — произнесла она. — Я его не узнаю́. В прошлом году они с мамой танцевали на вечеринке, он в чудесной шляпе, она — в тиаре, на которых было написано «Замечательные сорок лет», помнишь? Я не ожидала, что отец наденет эту шляпу. А теперь… даже не знаю… он словно ждет смерти.

— Ему нужно время, чтобы прийти в себя, — произнесла я, стараясь не думать о том, как счастливо улыбался отец из-под шляпы с надписью «Замечательные сорок лет» и с какой гордостью кружил по танцполу свою красавицу-жену. — Он все еще думает о прошлом…

И вдруг я умолкла и нахмурилась, заглянув в свою наконец-то открывшуюся сумочку. Я вспомнила кое-что, о чем совершенно забыла из-за кошмарного сна о «Божественном циклоне» и всей этой суматохи с недоразумением. Кое-что странное и совсем непростое. О неожиданном разговоре по телефону. Звонил незнакомый мужчина с хриплым голосом… А потом у дверей родительского дома появилась эта женщина. И он, и она искали мою умершую мать — в один и тот же день, и произнесли слова, которые позволили мне связать все вместе: 14 февраля 1960 года.