— Не верите? Тогда взгляните на это.

Ее лицо было очень бледным, щеки ввалились, словно кто-то осторожно извлек плоть и натянул кожу прямо на кости. Вывернув холщовую сумку и нежно проведя пальцами по всей длине внутреннего шва, Фиби Робертс наконец нашла то, что искала: старательно вышитые буквы — «ЭСХ». Элизабет Софи Харингтон. Венетия недоверчиво хмыкнула и, наверное, сказала бы что-нибудь, но гостья с невозмутимым видом взяла маленькую тетрадь, открыла ее и пролистала от начала до конца. Почерк моей матери. Длинная колонка слов, одно под другим.

Флора. Беатрис. Хестер. Дона. Женские имена. А потом, на самой последней строчке — Венетия.

Мою сестру хотели назвать Флорой, в честь Флоры Пост из «Неуютной фермы»[6], но вмешался отец, и нашему брату разрешили быть Джаспером вместо Фицвильяма. Это было любимое имя моей матери, на которое отец наложил вето, вместе с Винифредом, Галадриэлем и Сильвестром, полагая, что английским профессорам, особенно тем, которые обожают романы Джорджетт Хейер[7], необходимо запретить выбирать имена для своих детей. Я нахмурилась, увидев аккуратный завиток буквы «В», похожий на птичку, — предвестник появления Венетии — и едва сдержалась, чтобы не перевернуть страницу. Я была уверена, что список продолжался. В нем должны быть и другие имена. Например, Адель. Или Аделаида. А может Аделина?

— Венетия — это вы, верно? — Гостья тщательно произносила слова. — И если вы все еще мне не верите, то будете потрясены, когда узнаете, что существую не только я. Я почти уверена, что есть кто-то еще…

— Как вам не стыдно! — прошипела Венетия, сверкая глазами. — Как вы посмели явиться сюда именно сегодня, в такой день? И где, черт возьми, вы взяли все эти вещи? Украли?

Фиби Робертс невозмутимо посмотрела на нее.

— Их дала моей приемной матери медсестра — в тот день, когда меня удочерили. Я выяснила, что матерям советовали шить одежду для своих малышей, в которой те отправятся в приемные семьи. — Она вздохнула, и ее плечи поникли. Казалось, ее задор исчез. Гостья принялась медленно укладывать маленькие штанишки и шапочку обратно в сумку. — Мои родители столько лет хранили все это. Я нашла эту одежду на прошлой неделе, случайно, когда искала старую зимнюю куртку.

Я наблюдала за тем, как она захлопывает тоненькую тетрадку, и в тот краткий миг, когда синие буквы, написанные почерком моей матери, исчезли из поля зрения, я ощутила прилив горечи, настолько неожиданный и резкий, что он едва не сбил меня с ног. Рядом тут же появилась рука, поддержавшая меня, и я прислонилась к миссис Бакстер, ощущая знакомый аромат лавандовой воды и дыма.

— Как вы нас нашли? — спросила она, и я почувствовала на своих волосах ее дыхание.

Миссис Бакстер все еще держала в руках один из документов, но я заметила, что она перевернула его, поэтому мне не было видно, что на нем написано.

— Я знала ее имя и нашла его в книге регистрации актов о заключении брака. Понадобилось некоторое время, чтобы во всем убедиться, но как только я узнала ее фамилию после замужества, отыскать адрес было несложно. Она была еще молода, мне даже в голову не приходило проверить книги регистрации смертей. И, — женщина коснулась пальцами носа, — ее имя по-прежнему значится в телефонных справочниках…

Я перевела взгляд на дом, где над чашкой холодного чая сидел мой отец, и невольно кивнула. Слова этой женщины были вполне разумными.

— Мама советовала мне не торопиться, — продолжала она. — Сначала поговорить с консультантом, подойти к делу основательно. Но я ее не послушала. Я не могла ждать, теперь, когда мне было известно ее имя… Оказывается, все это уже не важно…

Фиби Робертс вдруг умолкла, и повисла гнетущая пауза. Затихли даже ножницы мистера Филда.

— Когда вы родились?

Мне потребовалось мгновение, чтобы осознать: эти слова произнесла именно я. Рука миссис Бакстер крепче сжала мое плечо.

— Нет, с меня хватит, — заявила Венетия. — Пойдем, Эдди. Давай вернемся в дом. Мне нужно присесть.

Она попыталась втолкнуть меня в дверь, но я не шевелилась, и Фиби Робертс подняла взгляд, продолжая сжимать в руках сумку. Когда гостья заговорила, голос у нее был хриплым, она по-прежнему тяжело дышала.

— Я родилась четырнадцатого февраля, — сказала она.

Венетия ахнула, но Фиби Робертс не обратила на нее внимания, поскольку, по всей видимости, что-то заставило ее сосредоточиться на мне. Ее взгляд блуждал по моему лицу, скользил по волосам, затем сместился к глазам.

— 14 февраля 1960 года, — медленно повторила она. — А что? Вы… возможно, вы знаете, кто второй?

— Второй?

У меня в ушах стоял оглушительный шум. Сумка выскользнула из рук и с глухим стуком ударилась о землю, и, освободившись от ее тяжести, я покачнулась. Мои глаза были широко открыты. Я пыталась понять, что сказала эта женщина и кем именно она может быть, а затем давление в голове и горле стало невыносимым, словно я тонула и задыхалась. Мимо проплыло раздраженное цок-скрип-цок-скрип. Венетия прошла мимо Фиби Робертс с такой скоростью, что той пришлось отступить, но она продолжала смотреть именно на меня. Я видела, как шевелятся ее губы. Миссис Бакстер удерживала Венетию, не давая ей уйти, а та что-то кричала. Фиби Робертс стояла между двумя припаркованными на улице автомобилями и смотрела на меня. Только она одна сразу поняла то, о чем никто из нас не осмеливался даже подумать.

14 февраля 1960 года… Это была дата моего рождения.

Моя мать обожала аттракционы. В юности она не представляла себе более веселого совместного времяпровождения, чем прогулка в парке братьев Бембом в Маргите. Сейчас, когда я думаю об этом, мне это кажется нелогичным, ведь она была такой экономной, аккуратной, рассудительной, терпеть не могла хаос и дешевые трюки. Но мама любила бесстрашие и риск, поэтому испытывала восторг, с грохотом несясь вниз по тройной петле «Божественного циклона».

Думаю, нет ничего удивительного в том, что я не приветствовала безрассудства и терпеть не могла американских горок. В то время как Венетия считала дни, отмечая их своей лучшей розовой ручкой на приколотом к стене листке бумаги, я в своем воображении видела изувеченные тела, падавшие с неба. Я ничего не боялась больше, чем того мгновения, когда мы отходили от кассы; мама прятала билеты в карман и радостно хлопала в ладоши, а я, обмякнув, надеялась на внезапный приступ какой-нибудь болезни. Итак, давайте начнем с «Божественного циклона». «Циклон» — это лучше всего. А потом «Девятый вал», если очередь будет не слишком длинной. Идем, Эдди, хватит притворяться. Вперед!

Отец, носильщик сумок и нянька для Джаса, поставщик напитков и человек, стоящий в очереди, видя мои страдания, пытался меня подбодрить, но мама всегда умела настоять на своем, а ей хотелось прокатиться на горках всей семьей. Как бы абсурдно это ни звучало, чем больше я колебалась, тем сильнее она настаивала, пока в голове у нее не утвердилась причудливая идея, что горки — это как раз то, что нужно, чтобы излечить ее трусишку-дочь от страха. Выше нос, милая, я тебя умоляю. Мы еще даже не поднялись на самый верх. Открой глаза! Даже если бы я не была такой нерешительной, даже если бы я держалась прямо, расправив плечи, у меня не было бы шансов противостоять объединенным усилиям Венетии и мамы. Страстно желая не испортить матери день, который она выкроила специально для того, чтобы провести его вместе с нами, я сдавалась и позволяла снова и снова протаскивать себя через турникеты, в Блэкпулский пляжный парк развлечений и в «Тактонию»[8]. Сидя между мамой и Венетией, я чувствовала их руки, словно они пытались помешать мне сбежать в самый последний момент, затем — взлеты и спуски хрупких тележек, неизбежная качка и жуткое ощущение свободного падения. А потом, в тот самый миг, когда я думала, что мое тринадцатилетнее сердце разобьется от ужаса на тысячу кусочков, наступал короткий мучительный миг, когда мир становился на место, — на самой вершине каждой петли, на долю секунды, на полвздоха, — и я испытывала облегчени, но только для того, чтобы снова начать безумный полет по петле смерти.