Ему еще предстояло перелезть через забор в саду Рубенса, не выронив листы и формы, прокрасться с неудобной ношей по улице, избегая стражи.

Слава богу, нет дождя!

Накануне Лукас зашел в мастерскую ван Дейка и специально оставил дверь в сад незапертой.

«Антонис больше сюда не придет никогда, поэтому его дом заложат или продадут, и придется мне тогда для своих сокровищ найти новое убежище. Завтра ночью принесу сюда оставшиеся листы, – решил он, бережно раскладывая гравюры на полу в сухом чулане. – Может, Рубенс утром не заметит пропажу в своей мастерской, ведь у меня там осталось одно важное дело, и если все получится, он крепко запомнит меня. Все запомнят! А моя слава расцветет еще больше».

Лукас зажег свечу. На эстампе портрета полководца Лонгваля, уже подписанном Рубенсом, в углу, он нацарапал резцом:

«Это стоило мне забот и лишений, многих ночей бодрствования и великой обиды».

Затем он вышел в сад, поднял лицо к звездам, раскинул руки и стал кружиться, выкрикивая что-то.

«Брат мой Бортоломеус, приветствую тебя и надеюсь скоро обнять. Все здесь, в Антверпене, стало постылым и мрачным. Одному Господу известно, что будет теперь с моей работой у Рубенса, но оставлять его мастерскую, навсегда или на время, не жаль… Мне кажется, Лукас и правда болен, потому что, совершив эту кражу, – а Рубенс кричит на всех углах, что это кража, хотя гравер считает иначе, – на следующий день Лукас явился в мастерскую и снова встал к станку как ни в чем не бывало. Мы надеялись, что таким образом ссора разрешится, они помирятся, как уже случалось прежде. Рубенс тоже пришел и стал наносить рисунок на эскизную доску. Он велел Дель Бо читать вслух по-латыни, кажется, тот читал Аристотеля. Впрочем, никто не успел вникнуть, потому что вдруг кресло под патроном подломилось, и он опрокинулся на спину, упав назад, а согнутые ноги в домашних туфлях оказались вверху. Стыдно признаться, все засмеялись, я тоже. Ворстерман вышел из своего угла и смеялся громче всех, гоготал, как пьяный крестьянин, и приседал, и бил себя по бокам. Конечно, мы кинулись поднимать мэтра, и через какое-то время он встал, но был весь красный и трясся от гнева. Я боялся, честное слово, что его хватит удар. Рубенс решил, что гравер подпилил ножки его любимого кресла. Прав он или нет – судить трудно, потому что затем все произошло быстро, и уже исправить ничего нельзя. Рубенс схватил какой-то нож, шпаги при нем не было, а у Ворстермана в руках оказалась ножка стула. Драки не случилось, потому что мы держали Лукаса вчетвером. Рубенс кричал на весь дом, что его хотят убить, Дель Бо кричал почему-то, что Рубенса уже убили. Прислуга побежала за городской стражей. Вышла какая-то дикая ярмарочная комедия, но никто не смеялся. Это случилось три дня назад, а на следующий день Лукаса Ворстермана посадили в городской карцер. Суд постановил, что он сумасшедший».

Рубенс вошел в просторный зал магистрата по-хозяйски, и стоявшие у дверей молодые солдаты, увидев красный плащ, небрежно накинутый на плечо, и кончик шпаги, торчащий из-под него, спешно отдали честь, уверенные, что прибыл вельможа из Брюсселя.

– Вы не смогли явиться ко мне, господин Роккокс. И не ответили на письмо. Что ж, вот я, оставив важные дела, пришел сам, – произнес Рубенс недовольно, снял шляпу и сдержанно поклонился.

Бургомистр привстал со стула:

– Слишком много дел, слишком много, – виновато забормотал он.

– Вот, это послание от эрцгерцогини. – Рубенс бросил на стол бумагу. – Вы тоже получили письмо от нее? О моем деле?

«Я же знаю, ты получил». – Рубенс смотрел бургомистру в глаза с вызовом. Роккокс выглядел уставшим, более бледным, чем обычно.

– Получал… где оно… ага. – Роккоксу было скучно вникать в ссоры художников. «Один из учеников Рубенса взбунтовался… даже странно, что это произошло только сейчас. Мэтр хочет раздуть из этой ссоры дело государственной важности, смотрит на меня, как Вильгельм Молчаливый на испанского солдата. Разве он имеет на это право? Разве не приносил я ему хорошие заказы, большие деньги? Как не ко времени вся эта суета», – с тоской думал Роккокс.

– Что будем делать? – продолжал напирать Рубенс, плотно усевшись в кресло перед необъятным столом бургомистра.

«Он действительно лишен всякого такта, наш великий художник». – Роккокс был настроен мрачно.

– Что. Вы. Собираетесь предпринять? – раздельно произнес Рубенс и помахал шляпой в воздухе.

Роккокс постарался ответить спокойно:

– Буйный гравер в карцере для дураков. Его лечат и читают над ним молитвы. Разве не достаточно? Вы теперь в безопасности.

– А если сбежит? Устроит еще одно покушение на мою жизнь? В Брюсселе правильно все поняли, спасибо небесам за мудрых правителей! Вы же прочли, ее высочество эрцгерцогиня дает поручение городскому совету Антверпена и вам: немедленно предоставить для меня стражу! За счет городской казны!

Но Роккокс оставался преступно, по мнению Рубенса, безразличным.

– Он уже две недели на цепи и под охраной, ваш гравер, – повторил бургомистр.

Ему хотелось выпроводить художника и заняться действительно важными делами, он начал терять терпение:

– Чего вы добиваетесь? Чтобы я его выгнал из города? Это невозможно… и несправедливо – суд признал расстройство его ума… мы живем по законам, а не как кому хочется.

Рубенс задумался, потом встрепенулся и встал.

– Я до сих пор передвигаюсь по городу один! По городу, где за порядок отвечаете вы, а этот ужасный человек уже дважды покушался на мою жизнь! – выкрикнул он. – Даже в Париже встревожены, даже ее величество королева-мать обеспокоена!

«Господи, – взмолился Роккокс мысленно, – городская казна нищает, порт бездействует. За три года почти двести богатых семей покинуло Антверпен. Скоро не с кого будет собирать подати! А в это время эрцгерцогиня, старая брюссельская курица, не находит себе других дел, как вникать в капризы и обиды придворного художника. Рубенс снова кричит про своих почитателей королевских кровей, и как же мне надоело его хвастовство! Все мои люди заняты, без устали проверяют грузы и счета, каждый день крики, ссоры, суды из-за конфискации товаров – вот оно, настоящее испытание!»

– Послушайте, господин Рубенс. Этот ваш, э-э-э…

– Злодей Ворстерман! Он собирался убить меня. Это не шутки! И в Париже и Брюсселе правители обеспокоены…

– Ворстерман болен. Мне сказали, он плачет в карцере день и ночь. Его лечат, обливают холодной водой три раза в день, кровопускание делают. Так мне доложили. И я спрошу про… э-э-э… как дела там, да, буду спрашивать каждый день.

Рубенс вплотную подошел к столу Роккокса:

– Дадите охрану для меня или нет? – Он помахал письмом эрцгерцогини перед носом бургомистра.