– Но вы ведь тоже хотите приобрести его картины? И другие хотят, это хороший товар.

– Мои антики уже упакованы?

– Да.

– А Рубенс картины и шпалеры нам уже отправил?

– Пока письма от него не было.

– Подождем.

Карлтон со своей новой трубкой устраивался в кресле то так, то эдак, и было заметно, что процесс курения ему очень нравится. А Тоби голландская мода пускать дым казалась нелепой.

– А как ты думаешь, Тоби, по какой причине Балтазар Жербье ходит ко мне и что-то вынюхивает, пытается выспросить про Рубенса?

– Не знаю, патрон. Жербье со мной не разговаривает. Я для него слишком незначителен.

– Жербье, между прочим, помог получить привилегии на печать гравюр и не постеснялся попросить меня дать Рубенсу понять, что именно благодаря Жербье документ был подписан у Оранского. Понимаешь? Он не только разнюхивает что-то, но явно жаждет познакомиться с мэтром. Ты должен постараться вспомнить еще раз все важное, что видел в Антверпене, – в чем выгода голландцев? Я тут придумал хитрость: давай пригласим Жербье, нальем элю покрепче и добьемся, чтобы он сам задавал вопросы о Рубенсе. Так узнаем, что именно интересно Оранскому.

– Вам не кажется, сэр, что в итоге мы сами выболтаем все, что знаем? Да еще и даром накормим прожорливую рожу, – возмутился Тоби. Он и сам любил поесть.

– Начинаешь соображать, малец. – Карлтон задумчиво затянулся и выпустил большое облако дыма, хотя комната и так уже напоминала поле битвы после взрыва пороховой бочки. Карлтон внимательно вглядывался в дым, будто видел в его кольцах важные знаки.

– Может, нагородить ему ерунды? – предложил Карлтон глубокомысленно.

– Наврать с три короба, сэр? И чего мы этим добьемся, по-вашему?

«Увлекся заразой здесь, в Голландии, – глаза Тоби слезились, – дым ему плохо на голову действует. Недаром наш король написал целый трактат о вреде табака, будто специально для Карлтона! Там так и сказано: американский табак затормаживает сознание и заставляет человека предаваться праздности».

– Я все же полагаю, – Тоби нарочно надрывно закашлялся, – что интерес голландцев денежный. У них ведь всегда есть торговый интерес…

– Не умничай, малец. У меня есть для тебя две новости. Первая: секретарь Арунделя, Верчеллини, сейчас в Антверпене, он написал мне оттуда. Так вот, Верчеллини удалось убедить ван Дейка поступить на службу к нашему королю и переехать в Лондон. Представляешь, ван Дейк согласился!

– Ничего себе! Так быстро. – Тоби стало обидно, что не он устроил столь важное для Британии дело.

– Он правильно решил, молодец, – прокряхтел Карлтон, давясь дымом трубки. – Рубенс всегда будет зажимать ван Дейка, если тот останется в Антверпене. Для нашего короля нанять ван Дейка вместо того, чтобы покупать картины Рубенса, – все равно что получить пару рук вместо пары перчаток. С Рубенсом тяжело иметь дело. Да и дорого. Ведь как он мне написал?

Карлтон взял со стола бумагу и стал читать:

«…Согласно моему обыкновению очень искусный мастер помог мне закончить пейзажи, чтобы картины больше понравились Вашей Милости; даю честное слово, что до остального никто не дотронулся…»

– Нет, не здесь, другое. Вот оно:

«…В итоге нашего обмена Вы доставляете мне древности, чтобы убрать одну комнату, и получаете картины для убранства целого дворца и, сверх того, шпалеры».

– Нахал! Ну и нахал же твой Рубенс, Тоби! – повторил Карлтон. – Это я-то ему отдаю антиков на одну комнату?!

– Почему он вдруг «мой», сэр?

– Ящики для антиков вытребовал, освобождение от пошлины выпросил. Вот делец настоящий, а ты говоришь – голландцы торгаши! Давай сюда список моей коллекции. На, читай вслух!

Тоби зачитал:

«21 большая мраморная фигура, 8 детских фигур, 4 торса, 57 голов средних и 12 маленьких, 17 постаментов, 1 большая и 4 маленькие урны, 4 рельефа, 6 ног, одна рука, один камень с надписями и одна статуэтка св. Себастьяна. Кроме того, 12 бюстов римских императоров».

– Какая у меня была коллекция! Я сам себя ограбил! – стенал Карлтон. – Перепиши список и пошли Рубенсу еще раз, в назидание, чтобы не смел впредь упрекать меня. А теперь вторая новость, специально для тебя, Тоби. Не знаю, как будешь со мной расплачиваться, малец. Я обещал тебе отпуск? Так вот, в Лондоне хотят, чтобы ты сопровождал ван Дейка в Англию и стал там его переводчиком на какое-то время.

Рубенс по утрам ездил верхом – не только по городскому валу, он носился по окрестностям города, под стенами замка Стеен, по холмам, которые местные крестьяне почему-то называли «лунными».

«Сейчас, когда королевский заказ из Парижа у меня в руках и работы столько, что я не знаю, как смогу ее выполнить, Антонис покидает мастерскую, – удрученно раздумывал Рубенс. – Почему англичане так вцепились в него? Это похоже на похищение. Мне обидно? Да, немного, я ведь многому научил его. Антонис, разумеется, не совершает ничего плохого, он молод, ищет свою судьбу, я понимаю его. Вот сейчас, наверное, он уже плывет в Гаагу, где к нему присоединится скучнейший Тоби Мэтью, и оба направятся в Лондон. Но как же это не вовремя, как много работы навалилось, от которой зависит и мое будущее! Если все будет сделано как надо, моя слава в Париже возрастет многократно. Англичане еще будут меня упрашивать приехать в Лондон! Они пожалеют, что предложили это ван Дейку, а не мне. Хотя я бы отказался, наверное».

Кроме отъезда ван Дейка в мастерской происходили другие неприятности.

«Наверное, я совершил ошибку, выгнав Соупмана в тот день, когда они с Ворстерманом подрались, словно простые подмастерья, – думал Рубенс. – Крики и брань звучали отвратительно, все художники растерялись, стояли и смотрели, пришлось самому разнимать граверов. Впервые за много лет в моей мастерской случилась такая драка! Я тоже растерялся, честно говоря, и, выпроводив Соупмана, не только сделал выбор между ними, но и дал понять Ворстерману, что он мне нужен и может позволить себе многое. А как иначе? Он и правда делает свою работу превосходно. Если бы в тот момент Антонис был в мастерской, возможно, драки не случилось бы, ван Дейку всегда каким-то чудом удавалось утихомиривать Ворстермана. Соупман перед уходом рыдал, как ребенок, молил о прощении, говорил, что ему некуда идти. Он трудился у меня шесть лет. Но я простился с Соупманом ради Ворстермана, понимая, что рядом они работать никогда не смогут. Ворстерман принял это как должное, работал себе – он вообще работал очень много, и даже по ночам, и жег уйму свечей… Но мне это нравилось, он делал прекрасные вещи! И что же я узнаю?! Ворстерман позволяет себе говорить, что плачу я ему ничтожно мало, что его бесит, когда я подписываю его эстампы своим именем. Ему, разумеется, напоминали, под чьей крышей он трудится, кто оплачивает материалы, получает заказы и так далее… Ворстерман как раз работал над очень сложной гравюрой «Чудо со статиром». Да, дорого мне обошлось это «чудо». Терпение мое лопнуло, когда мне рассказали, что он любит разглагольствовать о разнице в оплате моей работы и трудов других художников, да еще и подбивает на бунт всю мастерскую. Сволочь!»