Однако настоящая слава пришла к блаженному в Ленинграде, когда он, отрезав себе член точной копией кортика, принадлежавшего матросу Железняку, поместил этот орган в дуло орудия, установленного на крейсере «Аврора». Этот смелый перформанс вызвал бурную полемику как среди агит-попов, так и среди простого народа. Одни решительно порицали Клима за позерство, казавшееся им неуместным в военное время, другие же искренне восторгались его самоотверженным стремлением вдохнуть новую жизнь в забронзовевший символ. Споры утихли лишь когда указом товарища Птушки Клим Флоренский был представлен к наивысшей награде Священного Союза — Ордену Святейшего Двуглава первой степени.

Но даже эта почетная награда, дарованная лично генсеком ЦК ПКСС, не сумела по прошествии некоторого времени уберечь Клима от беды. Утром 25 апреля сего года, то есть два дня назад, Клим Флоренский распял себя на дверях Комитета Безграничного Гуманизма (только теперь Паша обратил внимание на то, что руки Клима, которые он держал между коленями, были забинтованы). Сотрудники Комитета, явившиеся на работу к девяти, не смогли попасть в здание через центральный вход, поскольку двери были заблокированы прибитым к ним телом Клима. Комитетчики с ним церемониться не стали и, наплевав на глубокий символизм очередной священной жертвы Флоренского, сняли его с дверей, а затем поместили сначала в спец-лазарет, а затем сюда, в камеру предварительного заключения. Теперь судьба юродивого целиком зависела от того, каким образом будет истолкован наверху его поступок — как проявление отваги во имя веры или как умышленное препятствование исполнению служебных обязанностей сотрудниками КБГ.

Воспевая священные жертвы своего сокамерника, Берий не упустил случая похвастаться и собственным геройством. Он доверительным тоном сообщил Паше, что лишение глаза было его личным подвигом во имя веры, на который он пошел, чтобы получить свой первый госзаказ. Что касается самого Берия, то его привело в КПЗ, как он выразился, «желание попасть в вечность». С самого начала, создавая лики правоверных святых, он стремился придать им свои собственные черты. Поначалу это сходство было почти незаметным, но с каждой последующей иконой Соболев вносил в священные образы все больше самого себя. Все усложнялось тем обстоятельством, что иконописец был одноглаз, тогда как все деятели Революции, как назло, обладали полным комплектом зрительных органов. Художнику приходилось изображать святых в профиль, показывая лишь правую половину лица и подразумевая отсутствие левого глаза. Этот фокус сходил ему с рук до тех пор, пока он не получил от одного столичного дома культуры заказ на изображение Святейшего Двуглава.

Согласно правоверным канонам лики святых Владимира и Иосифа должны быть развернуты друг к другу, и игнорировать эту художественную традицию было не под силу даже такому матерому иконописцу. Берий заканчивал работу над этой масштабной (два на три метра) иконой глубокой ночью, и уже почти под утро, пребывая в состоянии, близком к экстатичному, не смог совладать с собой и парой размашистых мазков наложил на левый глаз Святого Иосифа черную повязку, сделав его похожим на усатого пирата. Весь следующий день он отсыпался, и когда заказчик вместе с грузчиками пришел за иконой, дверь им открыла ничего не подозревавшая домработница. Директор дома культуры, пройдя в мастерскую, увидел то, что увидел и тут же поспешно удалился, а через полчаса вернулся в сопровождении трех сотрудников Комитета Безграничного Гуманизма. Так Берий Соболев оказался не в вечности, а в КПЗ, однако не терял при этом самообладания — видимо, существовала некая сила, способная за шкирки вытащить его из этой передряги.

А Паше, слушавшему все эти удивительные истории, не давал покоя следующий вопрос: каким образом Клим Флоренский сумел сам прибить обе свои руки к дверям КБГ? Но не успел Паша спросить об этом собеседника, как дверь камеры приоткрылась и в проеме появилась алая харя хорошо откормленного мента, который скомандовал:

— Вильзон, на выход!

Отец Лаврентий вызвался проводить ослабевшего после визита в Усыпальницу Матвея до гостиничного номера. Там Мэт обнаружил пропажу Паши и, естественно, встревожился. По его просьбе священник позвонил сидевшему на первом этаже дежурному, и выяснилось, что Паша еще в обед покинул гостиницу в сопровождении двух сотрудников в штатском.

— Не ссы, сынок, вернем твоего мальца, — успокоил Матвея батюшка.

Затем он совершил пару звонков по звездофону и сообщил подопечному, что Павел Вильзон уже направляется к ним на служебном транспорте — в целости и сохранности. Разумеется, поп попросил, чтобы ему переслали дело задержанного, но дело это за полдня обросло таким количеством фантастических подробностей, что после прочтения батюшка, смачно выругавшись в адрес излишне расторопных служащих КБГ, удалил файл.

Когда Паша прибыл в гостиницу на «Жигулях» с неразговорчивым комитетчиком за рулем, обсудить случившееся с Матвеем ему удалось не сразу, поскольку отец Лаврентий не оставлял их наедине, усевшись в кресле у окна номера с газетой в руках. Перекинуться парой слов Паша и Мэт смогли только на улице, когда святой отец отошел в сторону, чтобы вытряхнуть угли из кадила.

— Что натворил? — коротко спросил режиссер.

— Нездешними деньгами в буфете расплатился.

— Ну ты и дурень, — констатировал Мэт. — Я ж сказал: сиди в номере и не высовывайся.

— Я есть хотел, — ответил Паша.

— Ну ладно, — подобрел Матвей. — Били?

— Немного.

— Я брату сказал, что ты мой ассистент из Чехии. То есть, из Чехословакии. Отсвечивай там поменьше, понятно?

Паша кивнул.

— А брат твой, что, действительно министр? — уточнил он.

— Ага. Сам в шоке. Потом все расскажу.

Они забрались в машину — отец Лаврентий на переднее сидение, а Мэт и Паша на заднее, и черная «Чайка» тронулась. Было около семи часов вечера. Священник привычным движением водрузил свой клобук с мигалкой на крышу авто, и это помогло им прорваться сквозь вечерние «пробки» к дому, где обитала семья Всеволода Корчагина.

Корчагины жили в трехбашенном небоскребе, являвшем собой классический образец сталинского ампира. Шпиль центральной башни, самой высокой, венчал позолоченный двуглавый орел с красной звездой на брюхе. Как выяснилось чуть позже, семья товарища министра обитала в пентхаусе прямо под орлом. Когда гости вошли в квартиру, Севы еще не было — их встретила его жена Лукерья (увидев ее, Паша невольно вздрогнул) и их сынок Ваня. Определенно, это была не та певичка Лика, что готова была трусить поджаренными в солярии ляжками перед камерой — это была эстрадная матрона с осанкой Людмилы Зыкиной и повадками Аллы Пугачевой, что, впрочем, не мешало ей держаться с гостями радушно и благосклонно.

Отец Лаврентий уединился в завешанном иконами красном уголке, чтобы вознести молитву, а Луша показала гостям квартиру. Прогулка эта напоминала музейную экскурсию, поскольку Сева, оказавшийся ценителем правоверного искусства, заполнил свое жилище множеством полотен и скульптур. Просторную гостиную украшал триптих, изображавший серию батальных сцен. На первом из полотен, расположенном слева, Ленин, возвышавшийся на палубе крейсера «Аврора» вплывал в Зимний дворец сквозь огромную пробоину в стене. На центральной части триптиха был изображен Сталин, косивший из пулемета фашистских захватчиков с Гитлером во главе — с особым натурализмом были написаны разлетающиеся в стороны брызги крови, осколки черепов и шматы плоти. На третьем полотне, висевшем справа — уже знакомый по другим портретам немолодой мужчина с заостренным мышиным лицом. Оголив торс, он мчался верхом на коне, занеся карающий меч над головами трех обосравшихся от страха врагов: японского милитариста, пузатого британского банкира и тощего дяди Сэма в звездно-полосатом цилиндре. Мэт подошел ближе, чтобы прочитать название картины: «Генеральный секретарь ЦК ПКСС А. А. Птушка в авангарде Священной Войны».