Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как назвать этого моего знакомого (или вовсе не знакомого)? Вы можете назвать его пустобрехом. Или болтуном. Или еще как-нибудь иначе. Ему ничего не стоит пообещать. Ему ничего не стоит дать (или взять) обязательство. Чтобы отстали. ЧТОБЫ ОСТАВИЛИ В ПОКОЕ. (Он очень дорожит своим покоем.)
Но, назначая сроки и давая слово, он не думает. Он не рассчитывает. Он не подсчитывает. Пообещал — и с плеч долой.
Одни обещания накладываются на другие, другие на третьи, третьи на десятые. Он весь в долгах и посулах, которые никогда не выполняет. Потому что находятся объективные причины. И эти причины действительно объективные, просто он их не учел. Не сумел учесть, хотя человек отличается от остальных животных, между прочим, и тем, что умеет учитывать причины, условия и возможности.
Если к такому трепачу прийти и попросить:
— Слушай, требуется, понимаешь, отсрочить Новый год денька на два-три. Очень надо.
— На два? — переспросит он. — Нет, на два не могу. На один — пожалуйста.
— Значит, договорились.
— Железно.
И подпишет бумагу. Ему ничего не стоит ее подписать. Но природа не подчиняется его бумагам. Земля вертится вокруг своей оси, а также вокруг Солнца. Это объективная причина, с ней ничего не поделаешь. И когда наш трепач сошлется на такую объективную причину, попробуйте его упрекнуть…
Но хватит об этом. До Нового года осталось совсем мало времени, а сделать нужно так много. Я же, со своей стороны, хочу пожелать вам в будущем году не встречаться с подобными болтунами. Ибо именно из-за таких пустомелей мы часто не успеваем сделать того, что намечали, что запланировали и что должны были выполнить. А если встретите такого — боритесь с ним. Боритесь с болтунами и трепачами. Успеха вам в этом благородном деле! Ни пуха вам ни пера!
МЕЛЬПОМЕНА В ПЕЛЕНКАХ
Дела давно минувших дней
Я стоял на Дворцовой площади у афишной тумбы. Была полночь. Дул порывистый ветер, и облака плыли по небу, уходя на Петроградскую сторону. Я читал сообщение о сенсационной программе:
НОЧНЫЕ ОРГИИ РАСПУТИНА
(Царский чудотворец)
в I действии
Гибель монархии, да здравствует свобода!
Дивертисмент.
Кино-драма. 3 оркестра музыки.
И вдруг услышал за спиной:
— Я вижу, вы читаете афишу. Интересуетесь Мельпоменой, молодой человек, или так, любопытства ради?
— Интересуюсь, — ответил я, кладя начало разговору. — Любопытно бы посмотреть «Ночные оргии». Как ваше мнение?
Незнакомец выглядел несколько непривычно. Широкая бархатная блуза навыпуск, бант на груди, вельветовые брюки, замшевые ботинки. Лицо гладко выбрито, пышные волосы забраны назад. Старый актер, подумал я.
— О, мое мнение! — воскликнул он. — Что может быть прекраснее Мельпомены, музы искусства! Она заманчива, лукава и в то же время простодушна, она только что родилась, когда…
— Позвольте, — прервал я поток его излияний, — это Мельпомена только что родилась? Да ей, уже как бы не соврать, не одна тысяча лет!
— Мельпомена, которой было тысяча лет, умерла 25 октября 1917 года по старому стилю, молодой человек, — строго произнес Старый Актер. — Она почила в бозе в тот памятный вечер, когда петербургский буржуазный обыватель досматривал в Александринке трогательную мелодраму «Флавия Тессини». Едва закрылся занавес, как с Невы прогремел выстрел «Авроры»… Богиня утренней зари родила новую, революционную Мельпомену. Разве вы не заметили этого?
Я заметил это. На афишных тумбах замелькали новые имена, новые названия, так непохожие на все те, что были до Октября. Новая Мельпомена не имела ничего общего с Мельпоменой старой, это были музы-антиподы, музы-антагонисты.
— Некоторые считают, что новая Мельпомена родилась в кожаной куртке, перепоясанной пулеметными лентами, — усмехнулся мой собеседник. — Это ошибка. Дитя было беспомощным и барахталось в пеленках. А главное, никто толком не знал, как его нянчить. В одном из петроградских театров играли типичную дореволюционную пьесу: герои ходят по сцене, томятся в неясной тоске, страдают от собственной бесполезности. А в зале матросы, рабочие, красногвардейцы. Совсем недавно они взяли власть в свои руки, в них еще не остыло возбуждение боя, они еще живут страстью борьбы. Они смотрят с напряженным вниманием на сцену, ищут ответа своим чувствам. Ищут — и не могут найти. И вдруг… И вдруг на сцену выходит персонаж, чем-то отдаленно напоминающий только что свергнутого премьера. Что тут началось! «Это Керенский! — кричал зал. — К стенке его!» Поднялась стрельба… Дали занавес…
Мы вышли к Неве. Разведенный Дворцовый мост, мерцая огнями, раскрыл объятия навстречу идущим по Неве судам. Река вздулась и отливала свинцом.
— А иногда с Мельпоменой творились совсем не шуточные истории, — продолжал Старый Актер. — Артисты бывшего императорского Александрийского театра вовсе отказались играть «для новой власти». Театр несколько месяцев был закрыт. Наркомпрос Луначарский обратился к александрийцам: «Мы не требуем от вас никаких присяг, никаких заявлений в преданности и повиновении. Вы свободные граждане, свободные художники, и никто не посягает на эту вашу свободу. Но в стране есть теперь новый хозяин — трудовой народ. Трудовой народ не может поддерживать государственные театры, если у него не будет уверенности в том, что они существуют не для увеселения бар, а для удовлетворения великой культурной нужды трудового населения…» В конце концов саботаж был сломлен. Театр открылся для всех. Труднее было с репертуаром. Что играть? Как играть?
— Что играть? — повторил он после паузы. — Какие новые формы должны вместить новое содержание? Свободный театр, открывшийся на Владимирской, давал по субботам концерты, которые назывались так: «Вечера живой революционной радости и бодрых настроений». Рабочий и Крестьянский дом, разместившийся на Литейном, где раньше кутили царские офицеры, теперь устраивал «Развеселые танцульки». Афиша заманивала: «Хороводы — стары годы. Пляски. Игры. Частушки. Горелки. Сказки. Песни. Гаданье. То-то радость всем молодушкам, красным девицам, молодчикам. Все в русских